Пусть идет снег, стр. 38

— Адди… — только и сказал Джеб.

Он все еще пытался понять, что происходит, но в ту секунду — я знала об этом, потому что хорошо знала Джеба, — переживал из-за того, что я расстроилась. Это было для него самой насущной проблемой, и он крепко сжал мои руки.

— Перестань! — сказала я. — Почему ты так добр ко мне, ведь мы расстаемся?!

Мои слова его обескуражили.

— Ты бросаешь меня? Ты… ты хочешь быть с Чарли, а не со мной?

— Нет. Господи, нет. — Я резко высвободила руки. — Я изменила тебе, испортила все, и… — Слезы душили меня. — И мы должны расстаться!

Он все еще не понимал:

— Но… что, если я не хочу с тобой расставаться?

Слезы душили меня, и я подумала — нет, поняла, — что Джеб был намного лучше меня. Он был самым прекрасным, самым замечательным парнем на свете, а я была полным дерьмом, не достойным даже того, чтобы он на меня наступил. Я жопень. Такой же полный жопень, как Чарли.

— Мне пора идти, — сказала я и шагнула к двери.

Он схватил меня за запястье. «Не уходи, пожалуйста», — было написано у него на лице.

Но я должна была это сделать. Разве он не понимал?

Я вырвалась и заставила себя произнести роковые слова:

— Джеб… все кончено.

Он стиснул зубы, и меня охватило злорадство. Он должен злиться на меня. Он должен меня презирать.

— Иди, — сказал он.

И я ушла.

И теперь… теперь я стояла у окна своей спальни, наблюдая за тем, как Дорри и Теган становятся все меньше и меньше. Снега было много, очень много, и весь он серебрился в лунном свете. От одного его вида мне стало холодно.

Я подумала, сможет ли Джеб когда-нибудь меня простить.

Я подумала, перестану ли я когда-нибудь чувствовать себя такой несчастной.

Я подумала, чувствует ли Джеб себя сейчас таким же несчастным, как я, и удивилась тому, что мне совсем не хочется, чтобы он был несчастен. Ну, разве что самую чуточку — или немного больше. Но я точно не хотела, чтобы его сердце превратилось в мерзлый комок досады. У него доброе сердце, и именно поэтому было так странно, что он вчера не пришел.

Но в любом случае, Джеб не был виноват в том, что я натворила, и, где бы он ни был, я надеялась, что на сердце у него тепло.

(глава седьмая)

— Бр-р-р, — произнесла Кристина, открывая входную дверь «Старбакса» в полпятого на следующее утро. В четыре тридцать утра, блин! До восхода оставалось еще полтора часа, и парковка казалась призрачной пустошью с бугорками заснеженных машин. Бойфренд Кристины, выруливая на Дирборн-авеню, посигналил ей, и она повернулась и помахала ему рукой. Он уехал, и мы остались наедине со снегом у темного магазина.

Кристина открыла дверь, и я поспешила внутрь следом за ней.

— Там холодрыга, — сказала она.

— Заметила, — сказала я.

Даже с зимней резиной и цепями дорога от моего дома до «Старбакса» была опасной. Я насчитала около дюжины машин, брошенных не такими смелыми водителями, как я. В одном сугробе осталась вмятина от внедорожника или какого-то другого огромного автомобиля. Как такое могло произойти? Какой идиот мог не заметить двухметровой стены снега?

Пока не приедет снегоочиститель, Теган на своем хилом «сивике» явно никуда не уехать.

Я отряхнула комья снега с сапог, сняла их и в носках прошла в подсобку. Там щелкнула шестью выключателями возле батареи, и зал осветился.

Наш «Старбакс» — рождественская звезда, которую зажгли ангелы, подумала я, представив, что наша кофейня — единственное светлое пятно в черном-черном городе. Но Рождество прошло, а ангелов не существует.

Я сняла шапку и пальто, надела черные сапоги под цвет брюк и налепила записку «Не забыть поросенка» на свою форменную футболку «Старбакса» с надписью: «Вы закажите — мы сделаем». Дорри потешалась над моей форменной футболкой так же, как и над всем, что было связано с «Старбаксом», но меня это не волновало. «Старбакс» был моим убежищем. Но сейчас он навевал мне грусть, потому что напоминал о Джебе.

И все же я находила утешение в его запахах и звуках — и особенно в музыке. Зовите ее «коммерческой», «консервированной» или какой хотите, но в «Старбаксе» играла отличная музыка.

— Эй, Кристина, — крикнула я, — включим «Аллилуйю»?

— Конечно! — воскликнула она.

Я вставила в проигрыватель диск «Возвышение: Песни духа» [11] (кстати, Дорри говорила, что ее от этого диска тошнит) и выбрала седьмой трек. Запел Руфус Уэйнрайт, и я подумала: Ах, райские звуки «Старбакса».

Дорри, как и сто тысяч миллионов других людей, насмехавшихся над «Старбаксом», не понимала одного: в «Старбаксе» работали точно такие же люди, как они. Да, «Старбакс» принадлежит какому-то толстосуму, и да, это сеть кафе. Но Кристина — местная, и она живет в Грейстауне, так же как и Дорри. И я тоже. И остальные девочки-баристы. Поэтому — какая разница?

Я вышла из подсобки и принялась распаковывать коробки с выпечкой, которые привез Карлос, парень из нашей службы доставки. Я все время отвлекалась, поглядывая на фиолетовые кресла у входа, а обезжиренные маффины с голубикой расплывались перед глазами из-за слез.

Хватит, приказала себе я. Соберись, или день будет длинным.

— Ого, — сказала Кристина, встав передо мной. — Ты постриглась.

Я подняла голову:

— М-м… да.

— И покрасилась в розовый.

— Это ведь не проблема?

В «Старбаксе» действовало правило, запрещавшее видимые татуировки, кольца в носу и другой пирсинг на лице. То есть татуировки и пирсинг иметь было можно, а вот демонстрировать их — нельзя. Краситься в розовый цвет, кажется, не возбранялось. Хотя мы, конечно, никогда этого не обсуждали.

— Гм. — Кристина внимательно оглядела меня. — Нет, все нормально. Просто я не ожидала.

— И я тоже, — шепотом сказала я.

Мне не хотелось, чтобы Кристина меня услышала, но она все равно услышала.

— Адди, все хорошо? — поинтересовалась она.

— Конечно, — ответила я.

Заметив наклейку на моей футболке, Кристина нахмурилась:

— И какого же поросенка ты не должна забыть?

— Что? — Я опустила глаза. — Э-э… не обращай внимания.

Я подозревала, что поросята в «Старбаксе» тоже запрещены, и не видела смысла злить Кристину, рассказывая ей всю историю. Если спрятать Гавриила в подсобке, как я задумала, она о нем никогда не узнает.

— Ты уверена, что все хорошо? — проговорила она.

Я широко улыбнулась и оторвала записку:

— Лучше не бывает!

Кристина вернулась к кофе-машине, и я сложила записку вдвое и сунула ее в карман. Потом подтащила выпечку к стеклянному шкафчику и, надев полиэтиленовые перчатки, принялась ее туда выкладывать. Кафе наполняли звуки голоса Руфуса Уэйнрайта, который пел «Аллилуйю», я начала подпевать, и меня охватило почти приятное чувство, ну, знаете: «Жизнь — отстой, но есть же на свете хорошая музыка».

Но когда я вслушалась в слова — внимательно вслушалась, а не как раньше, — это почти приятное чувство ушло. Мне всегда казалось, что раз в этой песне столько «аллилуй», то она, наверное, вдохновляющая и поется в ней о Боге или о чем-то в этом духе. Но оказалось, что кроме «аллилуй» в ней были и другие слова, совсем не воодушевляющие.

Руфус пел о любви и о том, что любовь не может существовать без веры. Я замерла, потому что то, о чем он пел, было мне очень хорошо знакомо. Я прислушалась еще внимательней и с ужасом поняла, что это песня о парне, которого предала возлюбленная. А эти трогательные «аллилуйи»? Они были не воодушевляющими, а… «холодными и искаженными» — ведь так и пелось в припеве!

Почему мне вообще нравилась эта песня? Она же стремная!

Я направилась к проигрывателю, желая сменить диск, но не успела: началась новая песня. Зазвучала госпел-версия «Восхитительной благодати», [12] и я подумала: Что ж, это намного лучше искаженных аллилуй. И еще: Пожалуйста, Господи, мне нужна Твоя благодать.