Р-значит ракета (илл. М. Ромадина), стр. 40
— Но не в теннисных туфлях, сэр! Как же вы их продаете, если не можете даже как следует их расхвалить? А как вам их расхваливать, если вы их толком и не знаете?
Дуглас говорил с таким жаром, что Сэндерсон даже попятился и в раздумье поскреб подбородок.
— Н-да-а, пожалуй…
— Мистер Сэндерсон,- сказал Дуглас.- Вы мне продайте одну вещь, а я тоже продам вам кое-что очень полезное.
— Но неужели для этой сделки необходимо, чтобы я надел пару теннисных туфель, дружок?
— Это было бы очень хорошо, сэр!
Старик вздохнул. Через минуту он уже сидел на стуле и, тяжело дыша, зашнуровывал на своих узких длинных ногах теннисные туфли. Туфли казались чужими и неуместными рядом с темными обшлагами его пиджака. Наконец он встал.
— Ну, как вы себя в них чувствуете? — спросил мальчик.
— Как я себя чувствую? Отлично.- И он хотел снова сесть на стул.
— Нет, нет! — Дуглас умоляюще протянул руку.- Теперь, пожалуйста, покачайтесь немного с пяток на носки, попрыгайте, поскачите, что ли, а я вам все доскажу. Значит, так: я отдаю вам деньги, вы отдаете мне туфли. Я должен вам еще доллар. Но как только я надену эти туфли, мистер Сэндерсон, как только я их надену, знаете, что случится?
— Что же?
— Хлоп! Я разношу вашим покупателям на дом покупки, таскаю для вас всякие свертки, приношу вам кофе, убираю мусор, бегаю на почту, на телеграф, в библиотеку! Я буду летать взад и вперед, взад и вперед, десять раз в минуту! Вот вы теперь сами чувствуете, какие это туфли, сэр, сами чувствуете, как быстро они будут меня носить! Ведь они на пружинах — чувствуете? Они сами бегут! Охватят ногу и уж не дают никакого покоя, им совсем не нравится стоять на одном месте. Вот я и буду делать для вас все, что вам не захочется делать самому, да знаете, как быстро! Вы сидите спокойно у себя в лавке, в холодке, а я буду носиться за вас по всему городу. Но ведь если по правде, это буду не я, это все туфли! Возьмут и помчатся по улицам, как бешеные, раз-два — за угол, раз-два — обратно! Вот как!
Сэндерсона оглушило это красноречие. Поток слов захватил его и понес; он поглубже засунул ноги в туфли, пошевелил пальцами, повертел ступней, вытянул ногу в подъеме. В открытую дверь задувал ветерок, и мистер Сэндерсон тихонько покачивался, подставляя ноги под его свежее дуновение. Туфли неслышно тонули в мягком ковре, точно в бархатной траве джунглей, во вспаханном черноземе или в размокшей глине.
Старик с серьезным видом привстал на носки, оттолкнулся пятками — словно от пышного теста, от податливой мягкой земли. Все его ощущения отражались у него на лице, как будто быстро переключали разноцветные огни. Рот его открылся. Он еще немного покачался на носках — все медленнее, медленнее — и, наконец, застыл; голос мальчика тоже умолк, и в глубокой, многозначительной тишине они стояли и смотрели в глаза друг другу.
По тротуару под жарким солнцем шли мимо лавки редкие прохожие.
А старик и мальчик все стояли друг против друга, и лицо мальчика сияло, а старик, казалось, обдумывал некое неожиданное открытие.
— Послушай,- сказал он наконец.- Не хочешь ли лет эдак через пять продавать у меня тут ботинки?
— Спасибо, мистер Сэндерсон, только я и сам еще не знаю, что стану делать, когда вырасту.
— Что захочешь, сынок, то и станешь делать, — сказал старик.- Ты своего добьешься. И никто тебя не удержит.
Он легким шагом подошел к стене, где стояло, уж наверно, десять тысяч коробок с обувью, и вернулся к прилавку с туфлями для Дугласа. Потом он писал что-то на листке бумаги, а Дуглас в это время надел туфли, завязал шнурки и теперь стоял и ждал.
Старик кончил писать и протянул ему листок.
— Вот тебе десяток поручений на сегодня. Когда все сделаешь, мы с тобой квиты и ты получаешь расчет.
— Спасибо, мистер Сэндерсон!-Дуглас кинулся прочь из лавки.
— Постой! — закричал старик.
Дуглас остановился и обернулся к нему.
— Ну, как туфли? — с интересом спросил старик.
Дуглас поглядел на свои ноги — они были уже далеко, на берегу реки, среди пшеничных полей, на ветру, что гнал его из города. Потом вскинул голову и посмотрел на старика; глаза его горели, губы шевелились, но с них не слетело ни звука.
— Антилопы? — Старик перевел взгляд с лица мальчика на туфли.- Газели?
Дуглас подумал, помолчал в нерешительности и торопливо кивнул. И — исчез. Шепнул что-то, круто повернулся и исчез.
Дверь — настежь, на пороге — никого. Быстрый шорох теннисных туфель растаял в тропическом зное.
Мистер Сэндерсон стоял в дверях, ослепленный солнцем, и прислушивался. С давних-давних пор, когда его еще одолевали мальчишеские мечты, он помнил этот звук. Под небом мелькали чудесные создания, скользили под деревьями и в кустах, убегали все дальше, и оставалось лишь еле слышное эхо…
— Антилопы, — повторил Сэндерсон.- Газели…
Он нагнулся и поднял с пола брошенные зимние башмаки Дугласа, отяжелевшие от уже забытых дождей и давно растаявших снегов.
Потом отошел в тень, подальше от слепящих лучей солнца, и неторопливо, мягко и легко ступая, направился назад к цивилизации…
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Он пишет о ракетах, но сам всем видам транспорта предпочитает обыкновенный велосипед.
Он говорит, что всего-навсего снабжает сегодняшних мальчиков рассказами про динозавров и Машины времени -ведь он и сам любил такие рассказы, когда был мальчиком. Но передовая американская критика называет его славой и надеждой Америки: еще совсем молодым человеком он заслужил славу одного из самых читаемых и самых крупных писателей Соединенных Штатов Америки.
Теперь ему уже чуть больше полувека, тридцать лет из которых он пишет.
Рассказы, что вы прочли в этом сборнике,-только небольшая часть всего, созданного Брэдбери. У каждого человека бывают мысли и веселые и грустные, нам снятся сны то радостные, то печальные. Вы прошли лишь по одной улице большого города. По самой широкой и солнечной улице, но ведь есть еще и другие, и они тоже по-своему прекрасны, даже если бывают темными и мрачными.
Почти каждая новая книга Рэя Брэдбери так непохожа на любую из предыдущих, как только могут различаться между собою произведения, принадлежащие перу одного и того же человека. У него есть рассказы, дышащие радостью жизни, насыщенные здоровым оптимизмом прекрасной веры в человечество. И есть — печальные, тревожные, наполненные тоской и болью. А часто в одной и той же книге, как в жизни, соседствуют радостное и печальное.
Самая знаменитая книга Рэя Брэдбери, наверное, фантастическая повесть «451° по Фаренгейту». Повесть о времени, когда в Америке стали жечь книги. Все. Любые. Просто за то, что над книгой можно задуматься. За то, что нельзя проконтролировать, какие мысли может внушить напечатанное слово.
И вот каждую ночь в городах США горят дома, где найдены книги. И жгут их пожарники,-ведь обычных пожаров благодаря развитию техники давно уже нет. Так давно, что сами пожарники считают, будто делом их профессии — во все времена — было жечь, а не сохранять от огня.
И — по иронии судьбы — Первым пожарным именуется Бенджамин Франклин, ученый и революционер.
Книги становятся в повести символом культуры, олицетворением всего, чего добилось человечество и за что стоит бороться. Но сам-то Брэдбери хорошо знает, что дело далеко не в одних лишь книгах, знает — и говорит это устами одного из своих героев -«…когда-то книг у нас было сколько угодно, а мы все-таки только и делали, что искали самый крутой утес, чтобы с него спрыгнуть».
Фантасту «по рангу» положено распоряжаться будущим. Он может, как порой кажется, перекраивать дальнейшую историю мира по своему усмотрению. Но это именно кажется. И лучший тому пример — творчество Брэдбери. С одной стороны, замечательный американский писатель управляет, например, и планетой Марсом и марсианами абсолютно свободно. То на Марсе есть воздух, то нет, и его надо создавать землянам. Встретившие землян марсиане то миролюбивы, то коварны, а иногда они просто-напросто вымерли тысячи лет назад. В одном рассказе из «Марсианских хроник» на Марс переселяются все негры США. Потом, спасаясь от ужасов очередной мировой войны, у них просят прибежища «белые». В другом рассказе, наоборот, при известии о начале войны на Земле все колонисты срочно возвращаются с Марса на родину… а ведь это — в рассказах одного сборника. Словно автор даже щеголяет слегка тем, что будущее (увы, в книгах) до такой степени покорно его перу.