Слепые тоже видят, стр. 6

У меня башка раскалывается от усталости, я слышу его как в полусне. Наш грузовик трясется по ухабам разбитой донельзя дороги. И я спрашиваю себя, а что, если вдруг идущая впереди машина сломается, что делать, чтобы не застрять в пути? Я думаю об огромном камне, лежащем в кузове нашего грузовика. Природный выродок. Минеральный дегенерат. Углерод в чистом виде. Я пытаюсь вспомнить уроки химии в школе… Самое высокое сопротивление материала… Алмаз — самый твердый из всех камней. Обрабатывать его можно только с помощью другого алмаза… Ну и что дальше?

Я, должно быть, провалился в сон… И вдруг меня будит шум, глубокий, далекий… Похожий на гром. Он появился из ниоткуда, и его раскаты глухо отдаются по всему небу.

Роро продолжает болтать. Он вспоминает вечера в своем парижском предместье. Однажды на эстраде летнего кафе, украшенного цветными гирляндами, наяривали два музыканта. Количество пивных банок у их ног все увеличивалось. Один из них играл на аккордеоне и барабанах, а второй на саксофоне. Но они производили такой шум, как двадцать человек…

Длинная зеленоватая молния разрывает небо.

— Смотри-ка, похоже, погода портится! — замечаю я, показывая рукой на освещаемую фарами густую темноту.

Роро прекращает свои музыкальные воспоминания и хмурит брови. Ему это легко удается, учитывая густоту растительности над глазами.

— Странно, — бормочет он, — вообще-то сейчас не сезон дождей.

Новая молния, сумасшедшей силы и фантастического цвета, ослепляет нас. Вспышка длится невероятно долго, усиливаемая всполохами и грандиозными ответвлениями. Яркие красные и оранжевые тона, переходящие на спаде в фиолетовый… Но прежде чем она пропадает, новая вспышка и жуткий грохот сотрясают небо и землю. Затем еще одна. Совсем рядом. Все сильней и сильней! Мы ослеплены. Невозможно двигаться по дороге с этой катарактой слепящего света на глазах.

— Одно за другим, — пытается шутить Роро, — похоже на конец света!

Апокалипсис!

Что-то уж слишком быстро! Вряд ли я мог когда-нибудь себе представить, что свечение такой силы возможно, не присутствуй лично при подобном светопреставлении.

Машины останавливаются, все вылезают наружу, пытаясь скрыться от беспощадного света. Но тщетно! Солнечные очки не защищают глаза. Закрыть глаза — тоже не помогает. Молнии разят сквозь веки. Я чувствую, что волосы встают дыбом. Котелок раскалывается от невыносимых ударов по глазам. Я прижимаю ладони к лицу. Но все понапрасну! Адское свечение проникает сквозь плоть и беспощадно лупит по глазам.

Алмаз — самый крепкий материал, твержу я себе как безумный. Спотыкаясь, я бегу к заднему борту грузовика, залезаю в кузов и съеживаюсь за алмазной глыбой, пряча голову в углубление в камне. Ух, вроде получше. Я пытаюсь понять происходящее. На Землю напали марсиане? Что, правда, вы точно уверены? Тогда скажите! Честное слово, первый раз в жизни я даю вам такое право. А чем иначе объяснить этот феномен?

Я слышу, как вокруг истошно орут ребята. Это похоже на страшный, безысходный вой… Бог мой, какой кошмар! Как крики проклятых душ из ада! Вопли и брань! В них уже не страх и боль. В них — помутнение рассудка! Сумасшествие — тоже боль, друзья мои! Оно терзает плоть и дух.

Но адские мучения на этом не кончаются! Они только начинаются! Вместе с ослепляющим светом приходит страшный гром. Он накрывает. Умопомрачительный, раскалывающий все и вся грохот. Резкий, долгий, упорный, все возрастающий, он становится тоном выше, он раздирает, он проникает, он за гранью терпимого, он давит, раскалывает, дробит, крошит, уничтожает. Он становится столь всеобъемлющим, что я его больше не слышу. Ошеломляющие вспышки света уже не в счет. Звуковые волны достигают ультразвукового барьера. Он сотрясает наши мозги. Мы его средоточие, его вместилище. Он захватывает нас, живет в нас. И мы умираем в нем. Этот феномен грандиозен, как любой природный катаклизм. Он неодолим. Мы бессильны. Воля сломлена — мы беззащитны. Мы раздавлены необъяснимым страданием, заполнившим нас. Этот феномен изумителен в своем пароксизме. Мы переступаем черту вместе с ним, неумолимо уносимся к непознанному апофеозу. Мы отдаемся силе чужого духа. И то, что мы испытываем, напоминает распад на атомы…

Глава (положительно) четвертая

“Моя жизнь усеяна неудачами и ошибками, и мне доставляет огромное удовольствие их преодолевать”, — как сказал мне не помню когда теперь уже забыл кто.

Почему, как только я начал приходить в себя, но еще не достиг полной ясности сознания, меня тотчас же охватывает ощущение какого-то неодолимого беспокойства?

Будто предчувствие тяжелой утраты перехватывает мне дыхание, мутит душу? Почему? Что со мной?

Я начинаю соображать. Первый вывод: я в горизонтальном положении. Второй: лежу на чем-то мягком.

И третий: перед глазами полная чернота.

Некоторое время не шевелюсь, пытаясь понять, жив ли я и куда попал?

На первый вопрос отвечаю себе просто положительно, а на второй более определенно: “Я лежу на мягком матрасе и на простынях”.

“Больничная койка”, — наконец говорю я себе. Поскольку ощущаю запахи, которые спутать нельзя. Они ярко выражены, но терпимы. Во всех больницах пахнет одинаково. Воняет дезинфицирующими средствами, хлоркой, болезнями, сырыми простынями, линолеумом…

Я пошире открываю веки, таращу глаза. Но темнота остается непроницаемой. Ни малейшего намека на хоть какое-то свечение, ни лампочки, ни полоски света.

Очевидно, мне наглухо замотали тыкву. Подношу руку к носу и делаю вывод, что могу его потрогать. Нет и намека на бинты. Моя рука продолжает исследование. Я ощупываю голову, затем натыкаюсь на металлические прутья в изголовье кровати. Продолжаю шарить пальцами то выше, то ниже, справа и слева и в конце концов обнаруживаю электрическую лампочку. Рука в нетерпении опускается по шнуру, и я нажимаю на выключатель. Раздается обычное “щелк-щелк”, но темнота не исчезает. Потом выключатель делает “клик-клак”, но это не меняет количество люксов в окружающем меня пространстве. В моем котелке начинают закипать дурные мысли. Будто кто-то помимо моей воли засунул туда огромный кипятильник.

Настоящая паника охватывает сильный в принципе организм вашего дорогого Сан-Антонио. Я решаюсь на героический шаг: сажусь на кровати. Металлическая сетка настолько гибкая, что некоторое время ходит подо мной ходуном, как двуручная пила. Словно танцует… Только мне не до танцев, любимые мои…

— Чего ты разнервничался, малыш? — слышу я рядом с собой голос.

Голос Берю! Скорее перепутаешь ванну с туалетом, но голос Берю не спутать ни с чем. Он отличается несравненной выразительностью.

Однако глухой, как из осипшего репродуктора, тембр его голоса пугает меня.

— О черт, это ты здесь, Александр-Бенуа?

— Как два да два — двадцать два, браток! — отвечает мой толстомордый друг.

— А я?

— Ты? Э-э… Ты тоже здесь, слава Богу…

— Где?

— В больнице Кельбошибра.

— И давно?

— Ну, так примерно часов сорок восемь. Как только нам сообщили, шеф велел мне приникнуть к твоему изголовью.

— Сообщили о чем, Толстяк?

— Ну… о том, что произошло, об этой ерунде?

— О какой ерунде? Что произошло?

Он прокашливается. Затем вздыхает и еще более тихим и немного надтреснутым голосом произносит:

— Ну-ка давай ложись поудобнее, парень. Не дергайся, я расскажу тебе все по порядку. Я предчувствую плохие новости.

— Я ослеп, да?

В качестве ответа на мой вопрос он выдавливает из себя смешок.

— Нет, вы послушайте этого поганца! Совсем с ума сошел! Ослеп! И он теребит себе репу такими идиотскими мыслями! Ослеп! У тебя, парень, видать, крыша поехала! Ты спятил! Полное разжижение мозгов! Серое вещество вытекает через сливные отверстия! Ослеп! Клянусь, у тебя чердак прохудился! И я перся из Парижа, чтобы слушать подобную чушь? Ослеп, твою мать, а? А мои зенки, они что, тоже ослепли? Нет, ответь, слабоумный, мои зенки тоже ослепли?