Вексель Билибина, стр. 51

— И я с вами! — вскочил Митя Казанли. — Мы устанавливали на Белогорье астропункт зимой, было холодно, боюсь за точность.

— Прекрасно, Дмитрии Николаевич! Установите еще два-три пунктика на Бахапче, по самой Колыме. Таким образом, догоры, не было бы счастья, да несчастье помогло. Проведем рекогносцировку всего приискового района — от Бахапчи до Буюнды, составим его первую карту! Это будет прекрасно! Великолепно! К первому июля все собираемся здесь. И этот план летних работ, который намечали на четыре месяца, сделаем за два. Согласны?

На рассвете третьего мая длинный транспорт из оленьих нарт тронулся на Элекчан. Проводили в дальний путь Билибина, Цареградского, Казанли, Оглобина, многих рабочих экспедиции и Демку. Каюры, радуясь скорому возвращению домой, затянули песню.

THERE IS A VERY GOOD GOLD… [7]

Партия Раковского выехала на оленьих нартах вечером пятого мая. В дневнике Сергей Дмитриевич время выезда отметил точно — 7 часов 40 минут. Неизведанное, дальние дороги всегда манили его, а в эти минуты он особенно чувствовал, что ожидает его что-то новое, необычное.

Рабочих в партии было четверо: Миша Лунеко и Дмитрий Чистяков, испытанные бешеными реками и голодными декабрьскими днями, да двое новичков — прикомандированный Союззолотом в качестве слухача-радиста, но без радио, и бондарь с ольской рыбалки, принятый в экспедицию Цареградским.

Сопровождать партию до Таскана охотно согласился Михаил Савин, молодой якут, добрый малый. Он приезжал на Среднекан еще в октябре вместе с Елисеем Владимировым, к рождеству присылал Раковскому в подарок конского сала, а в последний приезд пригонял оленей. Сопровождать группу Раковского взялся бесплатно, из уважения.

Вышли на Колыму. Лед был крепок, без заберегов и полыней. Переночевав на Усть-Среднекане, на другой день пробежали километров двадцать пять и на следующий — не меньше. На пятые сутки домчались до Утиной, на восьмые — до Таскана. Здесь встретили и наледи, и полыньи, увидели косяк гусей…

Вожак вел гусей на север. Туда же уходила и Тасканская долина, замыкаясь белоснежными, с голубыми тенями горами Туоннах, — так назвал их Михаил Савин. По его словам, там, у подножия этих гор, — Сеймчанская тропа. Туда и надо перебираться.

Шли берегом. Снег местами сошел, но земля была еще твердая, лишь глинистые комья, облепляя полозья, тормозили движение. Тормозили так, что усталые олени ложились. Их поднимали, нарты опрокидывали, очищали полозья. Два дня тянулись до юрты Петра Аммосова, а она от устья Таскана, как уверял проводник, совсем близко. На третий день, к обеду, прибыли.

Раковский измучился не менее других, но, наскоро перекусив, даже не почаевничав, вдруг ударился обратно, будто обронил что. На последнем переходе, километрах в трех, до юрты Аммосова, он заметил обнаженные граниты, и там что-то поблескивало на солнце. Вернулся к ним. С огромным трудом вскарабкался к обнажениям и среди глинистых сланцев обнаружил порфировую жилу с кварцевыми нитками. Молоток не захватил, стал отбивать рукояткой ножа, отколупывать… Сам по сторонам посматривает. Видит — еще одна жилка. Пробрался к ней, а недалеко — еще одна. Часов пять, пока не стемнело, «обнюхивал» Сергей эти жилки…

Они не походили на те, молниеподобные, красочно описанные Розенфельдом, но Сергей подумал, может, все-таки это и есть Гореловские. Скала пока почти вся под снегом, а освободится, и засверкают молнии.

Возвратившись в юрту Петра Аммосова, спросил его:

— Догор, купец Розенфельд не бывал здесь?

— Нет. Моя бедный был, купец моя юрта не ходил. Попову ходил.

Попов Василий Петрович и его сын Петр жили в двадцати километрах от юрты Аммосова, у самой Сеймчанской тропы. Все приезжие останавливались в просторной юрте Поповых. У них для увеселения даже граммофон был.

Василий Петрович и новых гостей принял радушно, как старых знакомых. С Раковским, Лунеко, Чистяковым Поповы виделись на Среднекане, когда привозили мясо и договаривались о найме лошадей. Тогда Василий Петрович и получил задаток: двести пятьдесят рублей, банку шанхайского сала и пуд муки. Прикомандированного к экспедиции слухача-радиста, оказалось, он тоже знает давно, еще с тех пор, когда тот в Ямске и в Оле факториями заведовал. Только фамилию не мог четко выговорить. У него получалось то Слепцов, то Спецов.

Обменялись, как водится, капсе. А новостей — со всех сторон света: с Якутска, Оймякона, Среднекана, Олы… Раковский с радостью узнал, что лошади для экспедиции закуплены и, как только будут в теле, Василий Петрович сам пригонит их в Среднекан. Завтра утром хозяин пообещал показать хороший лес для постройки лодки и даже вызвался подвезти к нему за сносную плату. За такую же мзду обещал поставить трех коней для разведки в верховьях Таскана.

И тут Сергей завел речь о Розенфельде.

— Бывал. Нет, вверх не ходил, там камни одни. Вниз ходил, до самой Колымы ходил и по Колыме до Сеймчана плыл.

Было ясно, что Розенфельд искал удобные пути. Но Сергей понял по-своему, как хотел: Розенфельд специально ходил к той горе с жилками.

Отправив трех рабочих на постройку лодки, Раковский с Мишей Лунеко ушли в горы Туоннах. Лазили по ним целую неделю, обследовали вершины трех рек и речек, взяли более сорока образцов, нашли два зуба мамонта и какую-то окаменелую кость, но не намыли ни одной стоящей золотинки.

Но это радовало Сергея. Не находя ничего похожего на Гореловские жилы здесь, он все больше уверялся, что они там, внизу, и, спустившись с гор, стал поторапливать судостроителей.

Торопила и весна, но только в конце мая лодку спустили на воду. Она тут же дала небольшую течь, так как швы не заливали варом: его не было. Но, намокнув, посудина перестала протекать.

Распрощались с гостеприимными хозяевами и отчалили. Лодка, подхваченная бурным течением, шла быстро. Вечером уже были у Петра Аммосова. Переночевали и тронулись дальше.

Напротив порфировой жилы разбили первый стан. Раковский отправился обследовать ее было один, но за ним увязался Слепцов-Спецов:

— Помогу, Сергей Дмитриевич, в золоте я малость кумекаю, — просительно сказал он. — И Розенфельда, может, я знавал…

— Как — «может»?

— Да так… Маленький был и не понимал: Розенфельд он или — кто. Ласковый такой, на коленках меня держал. А мой отец в то время в Охотске телеграфистом служил, его Розенфельд никак миновать не мог, в гостях у нас непременно бывал. Я кое-чему научился от отца, вот меня теперь и прикомандировали радистом.

Раковский слушал и чувствовал — чего-то не договаривает прикомандированный… Допытываться не стал, потому что не любил лезть в чужую душу, да и знал — если золотоискатель что-то скрывает, из него клещами не вытянешь.

Три дня они лазили по склонам, переходя от одной жилы к другой. Брали образцы на рудное золото из трех горизонтов, толкли их в чугунной ступе, промывали, высматривали золотинки и простым глазом, и в лупу, но ничего, кроме блестящего, как золото, пирита и мышьяковистого колчедана, не узрели.

В полдень четвертого июня снялись со стана. Через два часа лодку вынесло на стрежень Колымы, и побежали они с такой скоростью, что веслами оставалось только править. Косовые пробы не брали: все косы были залиты. Вечером подплыли к Утиной.

И первый, кого встретили, — медведь. Огромный, лохматый, он вальяжно похаживал по берегу.

Миша Лунеко сидел на носу, увидел его раньше других, вскинул берданку:

— Привет, хозяин! — и спустил курок.

Ружье, как часто случалось, дало осечку.

Под шуточки-прибауточки причалили. Натянули палатку, разложили костер, стали готовить ужин.

Стояла белая ночь. Спать не хотелось, да и набившееся в палатку комарье не давало. Сидели у костра, овеваемые речной свежестью и смолянисто-пахучим дымком, предавались воспоминаниям: в этот день исполнилось одиннадцать месяцев, как высадились они на Ольском побережье.