Вексель Билибина, стр. 44

— Ха! Ха! Шибко кусно!

Валентин Александрович тоже решил испытать воду на вкус. Зачерпнул кружкой из другой, более горячей лужи, осторожно подул и глотнул. Вода сильно отдавала сероводородом, но пить было можно.

Прошло не меньше часа. Цареградский, опасаясь за жизнь старика, потянул его за руку. Александров не сопротивлялся, но и не двигался. Пришлось его выволакивать, одевать, как малое дитя.

Якут едва ворочал языком:

— Юрта там, юрта веди…

Валентин Александрович тащил грузного старика на себе:

— Нельзя так, опасно, был бы один — погиб.

— Можно. День можно, другой можно, еще можно неделя можно… Рука дурная погода не сгибай, приехай, неделя лежи, рука хорошо сгибай.

Тащить, к счастью, пришлось недалеко. Из посеребренных снежным инеем зарослей выступила крохотная под плоской кровлей избушка, такая же, как и все вокруг, заиндевелая и похожая на елочную избушку. Почудилось, что из нее сейчас выйдет дед-мороз или снегурочка, а может, и сама баба-яга.

Вошли. А в избушке — и столик с двумя пнями вместо стульев, и железная печка на четырех камнях, и две кровати. Печка — из жестяной банки из-под шанхайского сала, труба — из баночек японского конденсированного молока. Кроватки — узкие деревянные полки вдоль стен. На всем заиндевелая копоть. Давно, видно, здесь никто не бывал. Но в печурке, по таежному обычаю, заготовлены дрова, а для разжиги — стружки-петушки. Печурка вмиг запылала и покраснела, избушка озарилась багровыми сполохами и стала обжитой.

За чаем Михаил Петрович разговорился:

— Лето тут шибко хорошо! Рано лето! Март — уже трава, цветы…

— Какие цветы?

— Всякие: белые, зеленые…

— И много раз ты здесь бывал?

— Шибко много! Как на Колыму — так сюда.

— И другие здесь лечились?

— Много другие. Купец Бушуев давно лечился, шестьдесят зим прошло. Купец Калинкин, Петр Николаевич, и жена его Аниса Матвеевна… Заведующий факторией, тоже Калинкин, Алексей Васильевич, много лечился. Старатель охотский Кузнецов на Колыме золото искал, а тут помер.

— Как — помер?

— Дурной был. Один был. Лежал той яме, где ты вода пил, там помер. Дурной он, припадок был. Когда я пришел, одни кости лежат. Вода все унесла. Кости я собрал и вон там закопал, похоронил, как Бориску…

Старик вдруг смолк, будто язык прикусил. Не знал, что сказать и Валентин Александрович — онемел. О Бориске, одиноком искателе колымского фарта, Цареградский был наслышан. Эрнест Бертин, Билибин, Макар Медов много и разно говорили о нем и его загадочной смерти. О Кузнецове услышал впервые, да еще такое, что муторно стало. И, не зная, что сказать, Валентин Александрович спросил:

— А он золото нашел?

— Кто? Бориска?

— Нет. Тот… припадочный?

— Моя не знает, — и Александров окончательно смолк, сделав вид, что заснул.

Ночью где-то с треском лопались деревья, видимо, крепчал мороз. От кипящего источника ползли какие-то шорохи. Отвратительно пахло сероводородом, копотью зимовья и прелью. Валентин Александрович долго не мог уснуть, часто просыпался, видел какие-то кошмарные сны…

Чуть поспокойнее были следующие ночи. Но первую кошмарную ночь Цареградский забыть не мог и спросил Александрова:

— Здесь как, по вашим верованиям, духи какие-нибудь водятся?

— Водятся. Горячая вода духи охраняют.

— А они нас отсюда не попросят?

— Вода береги, не сори, спирт не пей и дурное слово не говори. Духи добрые будут. И бога верить надо.

— А нам все-таки ехать надо, на Среднекане нас ждут.

— Улахан тайон верить надо. Большой начальник Мюрат говорит: руки, ноги лечить надо.

И упрямый якут лечил руки, ноги целую неделю.

Валентину Александровичу ничего не оставалось, как ждать и продолжать исследования источника. Он каждый день измерял температуру во всех трех лужах, брал воду для анализов и даже приспособился взять пробы газа. А когда якут, наконец-то завершив курс лечения, стал собираться в дорогу и натолкал в торбу грязь, чтобы лечиться ею дома, то Валентин Александрович взял и ее образцы.

В день отъезда он сделал в дневнике запись:

Уезжая с горячего ключа, бодрый и посвежевший, якут говорил:

— Рука, нога доровы — шибко поедем.

До Среднеканского перевала двигались без происшествий. Дни проводили на нартах, вечером расставляли палатки, пили чай, плотно ужинали и укладывались спать. Жаль, что дни были очень короткие — проезжали немного.

Из узкой долины Талой выбрались на широкую Буюнду, долину Диких Оленей, с Буюнды свернули на Гербу и по ее притоку Сулухучану начали подниматься на Среднеканский перевал.

Наверху прихватила пурга. С юга подул сильный ветер, потеплело градусов на тридцать, и понеслись тучи снега. Олени и люди сгрудились среди тощих лиственниц, боясь отбиться и затеряться.

— Ходи нельзя, стоять будем! Хурта! — кричал Цареградскому на ухо Александров.

Хурта ревела и сшибала с ног, Но разбить лагерь было еще сложнее, чем стоить на ногах. С трудом удерживая оттяжки и полотнища, кое-как натянули большую палатку, придавив края тяжелыми нартами, ящиками, и сами забрались под полог. Палатка вздувалась пузырями и, казалось, вот-вот взлетит, будто воздушный шар. Разжечь огонь немыслимо: ветер ворвется в трубу, запалит все и всех. Так, не раздеваясь, прижавшись друг к другу, согреваясь лишь своим теплом да куревом, сидели всю ночь.

Утром шелоник приутих, сменившись на коловоротный бурун, и Митя Казанли спросил:

— Может, поедем?

— Навряд ли, — ответил Цареградский. — Каюры, пожалуй, не смогут собрать оленей…

— Стоять будем, — услышав их разговор, повторил Александров. — Три дня стоять будем.

И он оказался прав. Хурта кружила трое суток. Цареградский и Казанли переселились в небольшую палатку, затопили печку-колымчанку — стало тепло и уютно. Валентин Александрович взялся за дневник и, перелистывая его страницы, вдруг хлопнул себя по лбу:

— Черт возьми, Митя! Ведь завтра Новый год!

Выскочил, бодро преодолевая ветер, сбегал к Александрову, с его помощью распаковал неприкосновенный ящик, щедро одарил всех каюров огненной водой и принес две бутылки с собой.

Всю ночь Митя и Валентин не спали, желали друг другу всяческих благ в наступающем, 1929 году, читали стихи, пели, вспоминали родной Ленинград.

Ранним утром, когда они решили все же маленько поспать, ввалился в палатку белый, словно привидение, Лежава-Мюрат и простуженным басом заскрежетал:

— С Новым годом и с новыми несчастьями! Быстрее в путь! Поедем налегке, по дороге обо всем договоримся… Где этот подагрик Александров? На Среднекане, торбасное радио сообщило, творится такое… одним словом — людоедство!

Часть четвертая

ОЧЕНЬ ХОРОШЕЕ ЗОЛОТО

БОЛЬШОЙ АРГИШ

Напраслину возводили на Демку. Пес, оставшись на торце застрявшего плота, не испугался ни ледяной воды, ни шума бурунов и вовсе не обиделся на геологов, которые не перенесли его вместе с грузом на берег — такими почестями он не был избалован. Просто Демка не хотел мешать людям, всю ночь возившимся с подмоченными тюками и ящиками в реке и у костра; он считал своим долгом не покидать плот, а охранять его. Вытянувшись по торцу, пес до утра пролежал на одном месте, не меняя положения.

На рассвете, когда начали снимать плот с «быка», Демка выплыл на берег и с чувством исполненного долга, хвост пистолетом, взмахивая длинными ушами, будто крыльями, припустился по твердой, морозцем схваченной земле, чтоб размяться и согреться. Запахи осенней дичи увлекли его далеко в глубь тайги.