Вексель Билибина, стр. 38

В НОЧЬ ПОД РОЖДЕСТВО

Рождественские морозы наступили и на Колыме. Правда, и без них не было тепло. Дни и ночи стояли ясные, лишь временами слабенький ветерок наносил с юго-запада перистые облачка, такие тонкие и прозрачные, что сквозь них видны были звезды. Ночью двадцатого декабря Сергей увидел две ложные луны, а в следующую ночь он и Билибин долго, стоя на морозе, любовались бледно-золотистым ореолом вокруг луны.

— К холоду, странничек, к голоду…

— Ореол вокруг луны — к потеплению, — возразил Раковский.

Юрий Александрович спорить не стал: в приметы погоды, даже наукой обоснованные, он не очень верил, поэтому пошутил:

— Никто так точно не предсказывал погоду, как два брата в одной деревне. Один говорил, что будет тепло, а другой — холодно, и всегда кто-нибудь из них был прав.

На этот раз оказались правыми и Билибин и Раковский. Сначала, за два дня, как и предполагал Сергей, морозы градусов на десять сдали, а потом, как раз под самое рождество, сбылся прогноз Юрия Александровича — днем зашуговала, а вечером замерзла семидесятидвухградусная, самая крепкая смесь.

А в ночь под рождество вдруг что-то грохнуло, как выстрел. Все выскочили из барака и долго недоумевали: вокруг стояла такая тишь, что слышно было, как пар, смерзаясь, шелестит льдинками.

Кто же стрелял? Неужели кто-то из старателей подходил к базе? И зачем? А может, все-таки подъезжают ребята из Олы?

Первым догадался Степан Степанович. Он подошел к красавице лиственнице, под которой стоял барак, и провел ладонью по ее коре. От нижних веток до самой земли толстый, в два обхвата, ствол точно кто распорол. Степан Степанович заскорузлой ладонью ласково и нежно провел по трещине, словно по живой ране. И другие в глубоком молчании подходили и осторожно касались пальцами этой раны.

В ту ночь разведчики долго ворочались на нарах. Даже Алехин, который, бывало, пальцем не шевельнет без присказки, без прибаутки, притих. Весь этот месяц они не работали, только лишь охотились да пилили дрова, но чувствовали себя усталыми, измученными и слабыми как никогда.

В воскресенье Чистяков и Степан Степанович ходили вниз по ключу Безымянному выпиливать бревно, загородившее дорогу. Бревно — рыхлая и нетолстая ива, но возились с ней долго, часто переводя дух и отдыхая. Выпилили и откатили: дорога в узком каньоне была свободна. Долго стояли, ждали, глядели — не едут ли ребята из Олы.

Первым прошел по расчищенной дороге Сологуб. Сверкая золотыми зубами, он ввалился в барак и с порога прокричал:

— С наступающим праздничком, с рождеством Христовым, добрые люди! Дорогу-то для меня расчистили? Или для деда-мороза? Ну, считайте, что я и есть дед-мороз, и подарок вам принес. Вот — шесть фунтиков муки. Больше не можем.

Все, конечно, обрадовались и благодарили Бронислава Яновича. Юрий Александрович налил ему стопочку зашуговавшей на семидесятиградусном морозе смеси:

— Не обессудьте, закусочки нет.

Сологуб, не снимая шубы, выпил и насупил свои лохматые черные брови. Видно было — хочет что-то сказать, но молчит. И все выжидательно смотрели на него.

Наконец заговорил:

— Нехорошие дела затеваются… Правильно, Юрий Александрович, вы нашего брата хищниками обзываете… Хищники, как есть хищники!

— Ничего, Бронислав Янович, мы их с Оглобиным прижали, а вот подъедут наши и сам Лежава-Мюрат, мы их приведем в полный божеский вид!

— Да я не об этом, Юрий Александрович…

— О чем же? Говори. Мы здесь не кисейные барышни, в обморок не упадем.

— Сафейка исчез.

— Убежал?

— Убежал — это хорошо… Как бы чего хуже не случилось…

— Да ты что, дед-мороз, загадки, что ли, пришел загадывать? Говори, что случилось!

— Помните, Юрий Александрович, когда вы с Сеймчана вернулись и я вас в баньку приглашал, кто-то вам в спину прошипел: «Не подохнем, если тебя сожрем»?

— Ну и что? Подумаешь… Злой человек чего не скажет…

— А наш брат, голодный, на все пойдет. И пошел. Да что тут тянуть… Проиграли Сафейку! И тебя проиграли, Юрий Александрович…

— Как проиграли?!

— Ну, как играют… В карты. Золото перестали мыть. Стали в карты играть. Сначала играли под то золото, которое припрятывали. Потом под конину, под пайки, которые на всех разделили, а потом — и под человечину. Ставят на кон того, кого хотят убить — кто в печенках сидит. Проигравший должен убить, а есть будут вместе.

— Так это же людоедство!

— Говорил я Поликарпову: до людоедства дойдет!..

— Да что вы на меня-то кричите, добрые люди? Я не людоед и в карты не играю. Недобрую весть принес, так не обессудьте…

Сологуб ушел как привидение. Да и был ли он? Заходил ли? Был. Заходил. Вот принес и оставил мешочек муки… Предупредил о страшной и дикой опасности, нависшей над Билибиным. Но во все это не верилось, не укладывалось это в голове. Было похоже на какой-то кошмарный сон. И после ухода Сологуба все сидели на своих нарах, как после тяжелого сна.

Юрий Александрович накануне приволок большую мохнатую ветку кедрового стланика, пахнущую смолой и хвоей, и, установив ее в переднем углу, обрядил разноцветными пустыми пузырьками, бумажными обертками. Перед приходом Сологуба радовался этой елке, смотрел на нее умиленно, видимо, что-то вспоминал. Так он и теперь, после ухода гостя, уставившись на елку, улыбался чему-то и молчал.

Первым прорвался звонкий петушиный голос Миши Лунеко:

— Арестовать людоедов! Всех арестовать!

— А ты кто, Миша? Прокурор или милиционер? — спросил Алехин.

— Красноармеец я! Старшиной батареи был!

— Все мы были… А ныне твоя «пушка» на третий раз стреляет, — остановил его и Степан Степанович.

Миша присел на нары и снова все примолкли. Потом нарушил тягостное молчание сам Юрий Александрович:

— Ну, меня — это понятно: я у них действительно в печенках сижу, да и мясо кое-какое есть на моих костях. А Сафейку-то за что же? В нем-то какой навар? И мужик он со всеми угодливый.

Потом Сергей свое повторил:

— Говорил я Поликарпову: дойдет до людоедства… Как на Алдане было, помнишь, Степан Степаныч?

— Помню. Но ничего, обойдется. Только, Юрий Александрович, один не ходи. Да и без ружья в тайге нельзя.

Юрий Александрович, видимо, обиделся, подумал, что Степан Степанович за труса его считает:

— А я пойду! Без ружья пойду! Высплюсь и пойду, завтра же, к Тюркину и Волкову… С праздничком поздравлю и сяду играть с ними в карты. Я причешу их королю бороду! Все золото, которое они прячут, выиграю и самих на сковородку досажу…

— Я с вами, Юрий Александрович! — заявил Алехин. — В карты играть и я мастак…

— Не хорохорьтесь, ребята, не травите голодного зверя, — снова остановил всех Степан Степанович. — Ложитесь-ка спать, а я муку замешу, все-таки завтра праздник.

— А мне надо ведомость закончить…

Раковский в те дни составлял ведомость трат, расхода и наличия товаро-продуктов, инструмента, материалов, спецодежды — всего, что было получено от завхоза экспедиции в Оле. Делал Сергей это по распоряжению Билибина. И когда в графе наличия против разных круп, сахара, масла, мясных и рыбных консервов ставил прочерки, то у него под ложечкой невыносимо сосало и щемило. Сергей испытывал настоящие танталовы муки, и ему казалось, что Юрий Александрович нарочно дал ему такое распоряжение. И при этом еще одно свербило в душе: перечисляя все съеденное, израсходованное, использованное, он будто подводил окончательный итог прожитой жизни.

Но Сергей Дмитриевич распоряжение начальника выполнил: все проверил, все пересчитал, и теперь оставалось только подвести черту.

Ведомость Раковский составлял в записной книжке, в которой вел и дневник. В ночь под рождество он записал: