Провал операции «Z», стр. 31

Когда женщина сама назначает мне свидание, я, как воспитанный человек, считаю делом чести не опаздывать. Так что с первым выстрелом, означающим открытие охоты на придурковатых голубей, я тихонько крадусь через окакисовский дворец к апартаментам мадам. А что вы хотите? Я взрослый, здоровый, даже вакцинированный, да и не подглядывать иду, а сами знаете куда, и к работе своей отношусь профессионально. И все-таки каждый раз, отправляясь на первое свидание, ощущаю биение сердца и волнение где-то под ребрами. Мужчины, дело известное, растут, стареют, но в душе остаются гимназистами.

Дверь Экземы не заперта. Коротко стучу, только чтобы показать, что я мальчик очень вежливый, и проскальзываю внутрь.

Быстро закрываю за собой дверь и легко, как облако, почти не касаясь пола, вхожу в комнату. Апартаменты Экземы состоят из холла, гостиной, ванной, гардеробной и спальни. Поскольку все двери открыты настежь, я прекрасно ориентируюсь.

Покои мадам служат как бы изящной раковиной для драгоценной жемчужины, коей является сама хозяйка, как осмелились бы написать некоторые из моих собратьев по перу, желающие во что бы то ни стало пролезть в Академию, хоть бы и через черный ход, где разгружают мешки с углем. Стены помещений обтянуты тонкой кожей. Круглая кровать размером с танцевальную площадку подвешена на толстых золотых цепях, спускающихся откуда-то из поднебесья. Красиво, правда? Нравится, да?

Конечно, ничего общего с образцами, выставленными в магазине «Национальная кровать». Да и для съемок фильма о жизни кармелиток спальня мадам Окакис вряд ли подойдет.

Как в американском кинематографе тридцатых годов, Экзема сидит перед зеркалами туалетного столика. На ней пеньюар, на котором следует задержать внимание — и неспроста! Он такой прозрачный, что создается впечатление, будто красотка окутана лишь дымом своей сигареты. Рамы зеркал выполнены из массивного золота — даже если бы я забыл вам об этом доложить, вы бы сами меня поправили. Она поворачивается ко мне и награждает взглядом, способным растопить даже обелиск на площади Согласия.

— Как мило с вашей стороны заглянуть ко мне, — шепчет она с придыханием, будто принимает рыцаря, перебившего ради нее всех крыс в подвале замка.

Ее низкий, я бы сказал, глубокий голос проникает не только в уши.

Она поднимается, идет к двери и поворачивает ключ. Словом, делает то, на что я бы не осмелился.

— Господин Сан-Антонио, — продолжает Экзема грудным голосом (да еще каким грудным!), — мой муж рассказал мне: вы, оказывается, великий французский полицейский.

Я потупляю глаза и прикидываюсь скромной фиалкой, чтобы потешить ее самолюбие. Возможно, мне даже удастся заставить ее слегка покраснеть.

С кротким терпением, как Иоанн Креститель, жду ее последующих шагов.

— Я боюсь, господин Сан-Антонио. Она срывается с места и опускается на свою кровать, похожую на круг сыра из «Книги рекордов Гиннеса». Я не могу оторвать глаз от совершенных линий, просвечивающих через пеньюар. Такие крутые изгибы могли бы вскружить голову альпинистам, лезущим на знаменитую Ланну Пурну, поднявшуюся по социальной лестнице на достойную высоту благодаря расположению в цепи Гималаев.

— Садитесь, я скажу вам все, — опять тихо произносит она.

Я ищу глазами, куда бы сесть, нахожу пуф и иду, чтобы взять его, но Экзема отрицательно качает головой.

— Сядьте сюда, так будет удобнее нам обоим.

«Сюда» — это на кровать. Я располагаю рядом с гостеприимной хозяйкой одну из самых важных частей своего туловища. А за окном перестрелка, хуже Бородина или Вердена. Я, наверное, никогда не пойму, почему господа обожают стрелять во всяких безобидных тварей, хотя на земле полно негодяев!

Ее духи слегка возбуждают. Она полулежит, опершись на локоть, и вновь говорит:

— Да, я очень боюсь.

— Но кого, дорогая Экзема?

— Самого острова, — отвечает Экзема и испускает вздох, который начинает раскачивать кровать и мою железную психику.

— На то есть причины?

— Невозможно объяснить… Мой муж всегда стремился показать себя кудесником, но с тех пор как я впервые посетила остров еще до начала строительства, у меня будто комок в горле. Я почувствовала свою смерть. Когда я сказала об этом Окакису, он только посмеялся. Мой супруг очень сильный человек!

Пауза. Ее потрясающий взгляд безумно красивых глаз устремлен куда-то вдаль, в самые сокровенные тайны ее очаровательной головки.

— А кроме ощущений, вы ничего особого не замечали?

— В Афинах я привыкла консультироваться со своей ясновидящей.

Наверное, я кажусь смешной вам, человеку действия и прежде всего материалисту, не правда ли?

— Красивая женщина не может быть смешной, мадам Окакис!

Она вздыхает, будто стонет.

— Ах! Как вы красиво сказали, как это по-французски!

Я думаю про себя, что у меня есть кое-что еще более французское напоказ, но всему свое время.

— По поводу моей ясновидящей я хочу сказать: она фантастическая женщина. Все, что она мне предсказывала в последние годы, все сбылось!

Я старательно гашу улыбку. Люди имеют склонность верить в чудеса, в мистику, в потусторонние силы. И эта вера так сильна в их душе, что они слепо идут на поводу у гадалок на кофейной гуще, хиромантов, астрологов, составителей гороскопов, экстрасенсов — в общем, всякого рода шарлатанов и проходимцев от псевдонаук, кто, как они говорят, общаясь с духами и высшей энергией, способны разгадать тайны бытия и духовных переживаний, а также, что немаловажно, предсказать материальные приобретения. И они вам наболтают такого! Например, когда вам в самый раз отправляться на небеса и какую позу лучше принять, чтобы легче было отлетать! Я же, со своей стороны, хочу вам объявить, дорогие мои: в тот день, когда я решу отдать Богу душу, можете предсказывать мою дальнейшую судьбу хоть на ослиной моче! Вы же все равно сначала предскажете, а потом будете вопить на всех углах: ага, что я говорил, видите, он умер! Когда у вас запор, тоже спасу нет от одержимых всезнаек, советующих вам, как лучше манипулировать своей прямой кишкой. Учтите, то, что я хочу вам сказать, я скажу прямо сейчас: после моей смерти можете не приставать ко мне с идиотскими вопросами и не крутить круглый столик для вызывания духов. Кстати, Саша Гитри — ах, наш знаменитый актер! — говорил, что после того, как смолкает музыка Моцарта, наступающая тишина тоже принадлежит Моцарту.