Открытие, стр. 13

Андрей Егорович открыл глаза и увидел, что Павлик сидит за столом и совсем не пишет, а смотрит куда-то в окно.

— Ты что, парень?

— Ничего… Это я так…

— Так ли? Ну, тогда давай продолжать. Так на чём ты там остановился? Так вот, пиши дальше: «Первое: по опытному участку…»

— По опытному участку, — повторил Павлик и, не выдержав, рванулся к двери.

Андрей Егорович, превозмогая боль, присел и крикнул:

— Куда? А ну вернись! Ты что это?

И Андрей Егорович умолк. Сдвинув брови, взглянул он долгим, пристальным взглядом на подошедшего Павлика, потом откинулся на подушку и молча уставился в раскрытое окно. Там, над серебристыми ивами, в голубом летнем небе плыли лёгкие белые облака; и, провожая их, он подумал о том, как смешно, что от него скрывают всю серьёзность предстоящей операции. Ведь он же не ребёнок и отлично понимает, какая угрожает ему опасность. И всё же скрывают… Даже Павлику не велели говорить. А зачем? Ведь всё ясно! Разве стали бы вызывать профессора хирурга, не будь операция очень опасной? А его вызвали! Об этом ему рано утром сказал сам Георгий Антонович. Доктор, видимо, думает, что его больные не очень догадливые люди… А может быть, хотел подготовить? Но главное не в этом. Пусть от него скрывают опасность, пусть. Но кто Павлику рассказал обо всём? Парень сам не свой. А ему поправляться надо… И Андрей Егорович, повернувшись к мальчику, спросил:

— Тебе что про мою болезнь говорили?

— Ничего, — опустив глаза, ответил Павлик.

— А так ли? Посмотри на меня.

Павлик поднял голову, посмотрел прямо в глаза Андрею Егоровичу и почувствовал, что на этот раз он бессилен удержать слёзы. И, увидев садовода, как в тумане, он припал к столику и горько заплакал.

Андрей Егорович приподнялся и погладил слабой рукой русые волосы Павлика.

— Не надо, Павлик… Экой ты, право… Ну разве можно плакать? А еще героем хочешь быть. Ну брось, Павлик! Ты не думай, брат, о моей операции. Такие ли еще бывают болезни! Перед ними язва — так, чепуха! И то ничего! А ты испугался… Да мы её, эту язву, раз — и нет её!

Совсем близко под окном палаты раздался шум машины.

Андрей Егорович, чтобы успокоить Павлика, сказал:

— Пойди посмотри, что за машина пришла.

Павлик нехотя вышел из палаты. Его совсем не интересовали какие-то там автомашины. Разве может какая-нибудь машина помочь Андрею Егоровичу? Но через пять минут Павлик вернулся неузнаваемым. Он не вошёл, а ворвался в палату. Весёлый, улыбающийся, он подскочил к койке садовода и, чуть не прыгая от радости, громко объявил:

— Приехал! Сам видел! Приехал! И доктор сказал!

— А в чём дело? — спросил Андрей Егорович. — Кто приехал?

— Профессор! Вы, Андрей Егорович, наверное, сами написали Сталину…

— Нет. Видно, Иосиф Виссарионович заранее сказал, чтобы всем с такой, как у меня, операцией посылали профессоров. А ты, Павлик, боялся, плакал даже… А наше дело лучше не надо!

Нет, теперь Павлик уже не плакал. Чего тут плакать, когда так здорово получилось. Теперь, пожалуй, ему можно оставить Андрея Егоровича одного и выйти в сад, где у больничного подъезда стоит машина профессора. Такая большая, с красным крестом и фарой над кузовом. Ну как не посмотреть, какая она внутри, как не попросить шофёра пустить его в кабинку. И Павлик исчез из палаты.

Андрей Егорович остался в палате один. Весть о приезде профессора его взволновала, он не ожидал, что всё произойдёт так быстро, и был доволен, что его волнения не видит Павлик. Очень хорошо, что теперь парень забыл все свои опасения. Но может ли забыть о них он, кому предстоит перенести операцию и операцию тяжёлую!..

И в то же время мысли об операции переносили Андрея Егоровича в колхозный сад… Как хорошо сейчас в саду! Куда ни глянь — плоды, плоды, плоды. Яблоки еще зелёные, но уже краснеет вишня и созрела земляника. И ветерок развевает по всему саду медовый запах, и слышно, как жужжат в кустах малины пчёлы. Но в саду хорошо не только сейчас. Там даже зимой хорошо! Узкая извилистая тропа тянется среди снежных сугробов, и всё вокруг бело и молчаливо. В глубоком сне деревья, ни листочка на ветвях. Увидит ли он всё это снова? Вот странно, почему в партизанском отряде, а потом на фронте, он не ощущал смерть так близко, как теперь? Может быть, потому, что там она угрожала всем, и каждый готов был отдать жизнь за Родину. Нет, он и теперь не ощущал ни сомнения ни, тем более, страха. Но было странно представить себе, что вот его не будет, а всё останется так, как было. Вот эти ивы серебристые в окне, приглушённый шум машин, доносящийся с улицы, даже вот эта койка, на которой он лежит, будет стоять, где стоит сейчас. Изменится лишь одно. Не будет здесь его, Андрея Егоровича, золотковского садовода. Однако чего там нагонять на себя всякие чёрные мысли? Вот когда его будут оперировать? Сегодня? Завтра?

Через раскрытую дверь Андрей Егорович увидел, как доктор провёл через коридор в операционную приехавшего профессора. А через некоторое время откуда-то появилась коляска, на которой обычно больных доставляют к операционному столу. Так, значит, не сегодня, не завтра, а сейчас! Ну что же, чем скорее, тем лучше!

Когда Павлик вернулся в палату, Андрея Егоровича там уже не было. Мальчик бросился к дежурной сестре: «Где Андрей Егорович? На операции, да?» Павлик не находил себе места. Он то присаживался у дверей палаты, то выходил в коридор. И не спускал глаз с операционной. По теням, двигающимся на матовом стекле, мальчик старался узнать, скоро ли вынесут Андрея Егоровича. Нет, не может быть, чтобы операция кончилась плохо. Ведь операцию делает профессор.

И вот, наконец в дверях появилась высокая белая коляска.

Андрея Егоровича ввезли в палату и осторожно опустили на кровать. Он лежал, вытянув руки поверх одеяла, совсем не похожий на себя, какой-то очень молодой и совсем белый. И Павлик не знал, что подумать: хорошо прошла операция или плохо. Но спросить об этом дежурную сестру не решался.

Павлик долго стоял у окна притихший и большими испуганными глазами смотрел на садовода. Сколько прошло времени, он не знал. Но вот он услышал шаги в больничном коридоре и тут же увидел входящих в палату Георгия Антоновича и приезжего профессора. Профессор подошёл к кровати садовода и, подержав с минуту его руку, сказал весело:

— Скоро наш герой проснётся. Молодец! Посмотрите, Георгий Антонович, какой хороший пульс. А как отлично вёл себя на операции!

— Улыбался…

— Ну, это, может быть, нам показалось… Но, повторяю, — молодец! Знаете, есть две группы больных — те, которые содействуют операции, и те, которые ее осложняют. Так вот, ваш садовод из тех, которые помогают хирургу… Таких я много встречал на фронте. Всем смертям назло живут! Откуда он?

— Мы из Золоткова! — радостно отозвался Павлик.

Профессор только сейчас заметил мальчика и смеясь спросил:

— А ты кто такой?

— Старший больной, — отрапортовал, как на линейке, Павлик.

Он хотел объяснить удивлённому профессору, что это за должность, но увидел, что Андрей Егорович открыл глаза, и бросился к садоводу.

Как много он хотел ему сказать и сказать всё сразу! И об успешной операции, и о себе, и о профессоре. Но ничего не сказал, а только молча смотрел на своего друга и улыбался. Улыбался глазами, ртом, даже носом, который так морщился, словно Павлику хотелось чихнуть.

Андрей Егорович уже совсем пришёл в себя и посмотрел на сияющего Павлика. Он кивнул ему головой как бы говоря, что чувствует себя совсем неплохо, и, поманив мальчика слабым движением руки, проговорил тихо, заговорщицки, словно боясь, что услышит профессор:

— А я, Павлик, в нашем саду, в Золоткове был. И у шалаша всех ребят видел…

Метель