Завоевание Англии, стр. 23

Однако Гарольду, человеку практичному, имеющему пытливый, почти гениальный ум, была чужда та поэзия, без которой немыслимо язычество, и которая так помогала его сестре переносить земные страдания.

Сам Годвин не любил языческих жрецов; он слишком хорошо видел их злоупотребления, чтобы внушить своим детям уважение к ним. Такой же образ мыслей, который у отца основывался на глубоком жизненном опыте, был у Гарольда следствием учебы и глубоких размышлений.

Классические авторы древности привили молодому саксу новые понятия о долге и человеческих обязанностях — далеко не похожие на те, которым учили невежественные друиды. Он только презрительно улыбался, когда какой-нибудь датчанин, проводивший время в пьянстве и разврате, думал отворить себе врата Валгаллы, завещая жрецам владения, завоеванные разбоем и насилием. Если бы жрецы вздумали порицать действия Гарольда, он ответил бы им, что не людям, погрязшим в невежестве, судить людей просвещенных.

Любовь к родине, стремление к справедливости, твердость в несчастье были отличительными чертами его характера. Гарольд, в отличие от своего отца, не умел притворяться, он был всегда приветлив и справедлив, не потому, что этого требовала политика, а потому, что он не мог поступать иначе.

Впрочем, как ни прекрасна была душа Гарольда, в ней скрывалось также немало человеческих слабостей, и они заключались в его излишней самонадеянности, как в результате сознания своих сил. Хоть он и верил в Бога, ему чужда была та таинственная связь, соединяющая человека с Творцом, в которой в равной мере есть и простодушие детства, и мудрость старости…

Хотя в случае нужды Гарольд был храбр, как лев, храбрость эта не была отличительной чертой его характера. Он презирал зверскую смелость Тостига, ненавидя в душе жестокость; он мог даже казаться робким, когда смелость требовалась для удовлетворения пустого тщеславия. Но когда эту смелость предписывал долг, ничто не могло его устрашить и никто не мог перехитрить, — тогда он становился отважным и свирепым. Неизбежным следствием особенностей истинно английского характера Гарольда было то обстоятельство, что действия его отличались скорее терпением и упорством, чем быстротой и сметливостью.

В опасностях, с которыми он уже успел освоиться, никто не мог состязаться с ним в твердости и чрезвычайной ловкости, но стоило застать Гарольда врасплох, как он способен был совершить крупные промахи. Обширный ум редко отличается сообразительностью, если необходимость всегда быть начеку и природная осторожность не развили в нем бдительности.

Нельзя было представить себе сердца более доверчивого, честного и прямого, чем сердце графа. Если мы все это примем во внимание, нам станет понятен образ действий Гарольда в позднейших обстоятельствах его бурной и трагической жизни.

Но мы не должны думать, будто Гарольд, откинув суеверия одного из сословий, стоял настолько выше своего века, что полностью отказался от них. Какой человек, ищущий славы и вступающий в борьбу со светом и людьми, может отказаться от веры в таинственную силу? Цезарь мог смеяться над римскими мистическими обрядами, но он веровал в судьбу.

Гарольд почерпнул из классики, что самые независимые и смелые умы древности не могли отрешиться от некоторой доли фатализма. Хоть он и отвергал гадания Хильды, но все же запомнил ее таинственные предсказания, которые слышал еще в детстве. Вера в приметы, знамения, легкие и тяжелые дни, влияние звезд была присуща всем сословиям того времени. У Гарольда был свой счастливый день — четырнадцатое октября. Он верил в его силу так, как Кромвель верил в силу третьего сентября.

Мы описали Гарольда, каким он был в начале своего пути. В то блаженное время к свойственному молодости стремлению стяжать себе славу еще не примешалось никакое эгоистическое честолюбие.

Его любовь к отечеству, развившаяся на примерах римских и греческих героев, была чиста и искренна. Он был способен приговорить себя к смерти, как сделал это Леонид или бесстрашный Курций.

Глава II

Пробудившись от сна, Гарольд увидел перед собой Хильду, смотревшую на него величественно-спокойным взглядом.

— Не видел ли ты сегодня пророческий сон, сын Годвина? — спросила она.

— Да сохранит меня Воден! — ответил молодой граф с несвойственным ему смирением.

— Расскажи же мне свой сон — и я разгадаю его; сновидениями никогда не следует пренебрегать.

Подумав немного, Гарольд сказал:

— Мне кажется, Хильда, что я и сам могу объяснить свои сны.

Он приподнялся на постели и спросил, взглянув на хозяйку:

— Скажи по правде, Хильда: не ты ли велела этой ночью осветить курган и могильный камень возле храма друидов?

Если Гарольд и верил, что вчера поддался минутному обману зрения, то эта уверенность должна была исчезнуть при виде боязливого, напряженного выражения, которое мгновенно появилось на лице Хильды.

— Так ты видел свет над склепом? Не походил ли этот свет на колеблющееся пламя?

— Да, походил.

— Ни одна человеческая рука не в силах зажечь это пламя, предвещающее появление мертвого героя, — сказала Хильда дрожащим голосом. — Но это привидение редко показывается, если его не вызовет тот, кто имеет над ним власть.

— Какой вид оно принимает?

— Оно является среди пламени в виде гиганта, вооруженного, подобно сыновьям Водена, секирой, копьем и щитом… Да, ты действительно видел привидение рыцаря, лежащего в этом склепе, Гарольд, — добавила она, пытливо взглянув на него.

— Если ты меня не обманываешь, — возразил граф…

— Обманывать тебя?! Я не смею шутить могуществом мертвых, даже если бы могла спасти этим саксонскую корону. Разве ты еще не знаешь или не хочешь знать, что над могилой древних героев иногда показывается в ночное время тень усопшего, окруженная ярким пламенем? Их часто видели в те времена, когда и живые и мертвые были одной веры; теперь же они показываются только в исключительных случаях, как вестники рока: слава или горе тому смертному, кто их увидит! На этом холме похоронен Эск, старший сын Седрика, родоначальника саксонских королей. Он был грозой бриттов и погиб в бою. Его похоронили с оружием и всеми сокровищами. Саксонскому государству угрожает беда, если Воден заставляет своего сына выйти из могилы.

Хильда, сильно взволнованная, опустила голову и забормотала какие-то бессвязные слова, смысл которых был недоступен Гарольду. Потом, повелительным тоном, она снова обратилась к нему:

— Расскажи мне свой сон; я уверена, что в нем предсказана вся твоя судьба.

— Я видел, — начал Гарольд, — будто нахожусь в ясный день на большой поляне. Все ласкало мои взоры и сердце. Я радостно шел по этой поляне; но вдруг земля под моими ногами разверзлась, и я упал в глубокую неизмеримую пропасть. Оглушенный падением, я лежал неподвижно. Когда, наконец, я открыл глаза, то оказался в окружении мертвых костей, которые кружились, подобно сухим листьям под порывами ветра. Среди них выделялся череп, украшенный митрой, и вдруг из этого черепа мне послышался голос: «Гарольд неверующий, ты теперь принадлежишь нам!» «Ты наш!» — повторили за ним духи. Я хотел встать, но только тут заметил, что связан по рукам и ногам. Путы, державшие меня, были тонки как паутина, но крепки как железо. Мною овладел неописуемый ужас, к которому примешивался и стыд за свою слабость. Подул холодный ветер, который заставил умолкнуть раздававшиеся голоса и прекратил пляску костей. А череп в митре все скалил на меня зубы, как вдруг из его глазных впадин высунулось острое змеиное жало. Внезапно предо мной предстало то видение, которое я ночью видел на холме… О Хильда, я и сейчас вижу это!.. Оно было в полном вооружении, и бледное лицо его смотрело на меня строго и сурово. Протянув руку, привидение ударило секирой о щит, издавший глухой звук; вслед за этим с меня спали оковы, я вскочил на ноги и встал без страха возле него. На черепе вместо митры появился шлем, а сам череп сразу преобразился в настоящего бога войны; шлем его достигал тверди небесной, и фигура была так велика, что заслоняла солнце. Земля превратилась в океан крови, но он не доходил и до колен гиганта. Со всех сторон начали слетаться вороны и хищные ястребы, а мертвые кости вдруг ожили: одни из них стали жрецами, другие — вооруженными воинами. Но вот поднялся свист, рев, гам и раздался звон оружия. Затем из океана появилось широкое знамя, а из облаков показалась чья-то бледная рука, которая начертала на знамени следующие слова: «Гарольд проклят!» Тогда мрачный призрак, стоявший возле меня, спросил: «Неужели ты боишься мертвых костей, Гарольд?» Голос его звучал как труба, вселяющая мужество даже в труса, и я смело ответил: «Достоин презрения был бы Гарольд, если б он боялся мертвых костей!» Пока я говорил, послышался адский хохот, и вдруг все исчезло, кроме океана крови. С севера ко мне летел ворон кровавого цвета, с юга же плыл лев. Я взглянул на воина и невольно прослезился, увидев, что его суровость уступила место беспредельной тоске. Он принял меня в свои холодные объятия; его дыхание леденило мне кровь. Поцеловав меня, он сказал тихо и нежно: «Гарольд, любимец мой, не печалься! У тебя и так есть все то, о чем только мечтали сыновья Водена в своих снах о Валгалле.» Произнося эти слова, привидение отходило все дальше и дальше, не переставая смотреть на меня печальными глазами. Я протянул руку, чтобы удержать его, но в моей руке остался только неосязаемый скипетр. Внезапно меня окружили многочисленные таны и вожди, появился роскошно накрытый стол, и начался славный пир. Сердце мое снова забилось свободно, а в руке все еще был таинственный скипетр. Долго пировали мы, но вот над нами закружился красный ворон, и лев подплывал все ближе к нам. Потом на небе зажглись две звезды: первая сияла тусклым светом, застыв на одном месте; другая же светила ярко, зато постоянно колебалась из стороны в сторону. Из облаков снова показалась таинственная рука, указывая бледную звезду, и чей-то голос сказал: «Вот, Гарольд, звезда, озарившая твое рождение.» Потом рука указала на яркую звезду, и другой голос произнес: «Вот звезда, озарившая рождение победителя.» Яркая звезда увеличилась и стала гореть еще сильнее, затем со страшным шипением она пролетела насквозь через бледную звезду, а небо вокруг них озарилось багровым светом… После этого странное видение стало постепенно исчезать, и в моих ушах зазвучало торжественное пение, похожее на божественный гимн, который я слышал только раз в жизни, а именно — в день коронации короля Эдуарда!