Найди это (ЛП), стр. 39

Он провел рукой по изгибу моего тела от груди до талии, а затем до бедра, и спросил с озорной улыбкой:

— Ты смелая, верно?

Теперь это было то приключение, на которое я всегда согласилась бы.

Часы растянулись в дни, и мы покидали квартиру в Риомаджоре только тогда, когда приходилось. Мы покупали еду и запасы, в которых нуждались, но никогда долго не выдерживали, так как наше пристрастие с еды перешло на другое.

Пришел и прошел наш седьмой день, но никто из нас не намеревался уехать или завершить наше совместное времяпрепровождение. И я начала понимать, что Дорога любви это намного больше, чем тот стул и все те замки. Я поняла, что повлиял, не столько замок, сколько тот факт, что ему требовался ключ.

Джексон нашел каждую чувствительную точку, из-за которых пальцы на моих ногах подворачивались, а глаза закатывались к потолку. Он знал, что заставляло меня сдерживать дыхание и что заставляло меня выкрикивать его имя. Он освободил мое тело и, сделав это, открыл двери, за которыми не было ничего, кроме спертого воздуха и плохих воспоминаний.

Если верить рассказам из моего детства, Бог создал землю за шесть дней, а на седьмой день отдыхал. Я задалась вопросом, было ли так, что он, как и я, на восьмой день наблюдал, как все начало рушиться.

Глава 23

Я проснулась. Мое дыхание выходило из легких, как битое стекло. Джексона не было в кровати рядом со мной, и я свернулась в клубок, радуясь его отсутствию.

Отрывки моего сна ускользали, и я не могла решить, хотела ли я попытаться удержать их, чтобы изучить, или оттолкнуть их, чтобы мне не пришлось этим заниматься.

Мне снова было двенадцать, но так как этот сон был бессмысленным, мне, также, было двадцать два года. Мама и папа спорили на кухне, а мистер Эймс, папин партнер по бизнесу, поднялся наверх. Он сказал, что искал уборную, но на нижнем этаже их было две. Он дотронулся до моего плеча и сказал мне, что я мягкая. И как в тех анимационных мультфильмах, нарисованных в блокноте, которым я играла в детстве, страницы моего сна начали перелистываться, и на мне была рука не мистера Эймса, а парня, с которым я потеряла девственность всего полтора года назад.

Он провел пальцами до моей шеи, а затем вниз до моей груди. Страницы перелистнулись. Еще больше рук, разных на каждой странице. Некоторые выглядели знакомыми. Некоторые незнакомыми. Но с каждой страницей руки скользили по моему телу. Страницы перелистывались и, наряду с руками, менялись места — заднее сидение пикапа, комната в общежитии для первокурсников, моя квартира, несколько общежитий.

Место действия менялось, и во всех этих местах были я и мистер Эймс. И я кричала и плакала долгое время после того, как сон сменялся на нового человека, на новое место. И каждая рука делила меня на куски, шлифовала и высекала, пока я не стала пустой, подобием девушки.

Я, рыдая, отталкивалась и бежала, спотыкаясь, из кровати общежития к дивану в родительской гостиной. В этот раз это была я, в настоящее время, но мои родители смотрели на меня так, будто я все еще была около ста двадцати сантиметров ростом.

Папа говорил, что я делала из мухи слона. Он превратился в мистера Эймса в ту же секунду, как сказал:

— Прекрати разыгрывать из себя жертву.

Мама задавала мне вопросы, спрашивала, как прикасался ко мне мистер Эймс и где. Когда я показала им, когда положила свою руку на свою грудь...я знала, что последует дальше. Я знала слова, будто они были вырезаны на моей коже, будто мой пульс отбивал их с помощью азбуки Морзе.

Я ждала этих слов, сжималась в ожидании, молила о них, потому что мне нужно было услышать, что это не считалось.

Но вместо этого мой мир заполнился Хантом, его всевидящими глазами, его жаркими касаниями, его всепоглощающими поцелуями и словами:

— Скажи, что это имеет значение.

Его руки, большие и огрубелые, лежат на моей груди, там, где сердце, бьющееся внутри, стало крошечным. В моем сне он держал мое полуразрушенное тело и говорил, что все в порядке. Его прикосновения были мягкими, идеальными и точно такими, как я хотела, но я не перестала рассыпаться в его руках, и не важно, каким нежным он был.

Вот тогда стена лжи, которую я выстроила такой высокой, что она достигала небес, разбилась вдребезги. Каждый кирпичик, который я поместила между собой и тем днем, когда мне было двенадцать лет, раскрошился, будто был сделан из песка.

Потому что это имело значение.

Кто касается тебя, твоя ли это кожа или душа — все это имеет значение.

Я села, съеживаясь одна в этой итальянской квартирке, дрожа ото сна, который, как я знала, был просто синапсом, воспламеняющимся в моей голове, собирающим последние мысли и складывающим их вместе независимо от смысла или порядка. Я знала, что это было именно этим, но не всегда все уместно, чтобы быть правдой.

И я могла чувствовать каждую руку, которая когда-либо прикасалась ко мне, руки, которые я приветствовала наряду с теми, которые не приветствовала. Они будто подступали ко мне, толкали меня под поток, пока у меня не оставалось выбора, кроме как дышать в этом разбитом стекле правды.

Все имело значение.

Хант зашел в дверь нашего испорченного прибежища, приподнял пакет и сказал:

— Я взял завтрак.

У меня ушли все силы, чтобы не заплакать. Потому что он был замечательным. Таким чертовски замечательным. А я была такой развалиной.

— Спасибо, — пожала я плечами, уголки моего рта слегка подпрыгнули в похожем движении. — Хотя я не голодна.

Он положил пакет, в котором, возможно, лежали какие — то кондитерские изделия, на прикроватный столик и снял обувь.

Опустившись одним коленом на кровать, он ухмыльнулся и подполз ко мне.

— Могу придумать несколько способов, как возбудить твой аппетит.

Он откинул мои спутавшиеся волосы на другую сторону шеи и прижался губами к моему плечу. Я закрыла глаза, думая, что он мог бы быть тем, кто уберет весь беспорядок, который скрывался за всеми недавно открытыми дверьми.

Вместо этого, его поцелуй был похож на покалывающую рану, и я не могла решить, какая часть болит больше всего — начало или конец, то место, где входит нож или выходит. Его сладкий поцелуй только заставил меня думать обо всех других поцелуях, которые я, не раздумывая, раздавала направо и налево. Он только заставил меня думать о том, как сильно я его не заслуживала. Или, скорее... он не заслуживал застрять с кем — то вроде меня.

Я отодвинулась от него под видом того, что хотела посмотреть в лицо.

— Сколько ты уже на ногах?

Он прислонился к спинке кровати.

— Достаточно долгое время.

— Не мог заснуть?

Как бы мне хотелось никогда не спать.

— Что-то вроде этого.

— Снова кошмары?

Он взял меня за талию и притянул к себе, расположив между своих бедер. Моя спина прижалась к его груди, и он уперся подбородком в мое плечо.

— Достаточно об этом. Есть какие-нибудь мысли насчет того, как ты хочешь провести этот день, принцесса?

Щетина на его подбородке царапнула мою шею, и я задрожала. Его рука отправилась вверх по моему бедру, я запаниковала и сказала:

— Давай погуляем.

Он замер на несколько секунд, а затем приобнял меня.

— И что сделаем?

— Я думала, ты тот, у кого всегда есть планы.

— Да, что ж. — Он придвинул меня ближе. — Меня легко отвлечь.

Господи, сначала я не могу заставить его сделать шаг, а теперь у него их полно.

— Как насчет купания? Та леди в ресторане упоминала о месте, где можно покупаться.

— Как будто я могу сказать «нет» тебе, когда ты в купальнике.

Я надела тот же купальник, который был на мне в ту ночь в Будапеште. Его глаза потемнели, когда он увидел меня, и он ухватился за одну из ленточек, придвигая меня ближе.

Несмотря на трезвый расчет, я растаяла. Его прикосновения были зависимостью, а зависимость не становится менее желанной, когда к ней присоединяется боль. Он поцеловал меня и его губы были наступлением света после жизни во тьме. Это свечение причиняло боль, но не такую же, как мысль о жизни, потраченной впустую в темноте.