Ржевская мясорубка. Время отваги. Задача — выжить!, стр. 23
Глава шестая
В стрелковой роте
Июль — август 1942 года
Итак, я пехотинец! «Умник — в артиллерии, щеголь — в кавалерии, пьяница — во флоте, а дурак! — в пехоте». Что ж, в пехоте так в пехоте, мы не гордые.
В стрелковой роте меня сразу определили в отделение, командовал которым — о радость! — наш Шурка. Он сразу стал рассказывать о ситуации. Недовольство бойцов вызывал ротный старшина, и в первый же день я стал свидетелем стычки между ним и Шуркой.
— Почему мы до сих пор не получаем почту?! — возмутился Шурка.
Старшина, пожав плечами, безразлично ответил:
— Почта не входит в обязанности старшины. Наше дело — подать вовремя заявочку, обеспечить солдата жратвой и боеприпасами. А ваше дело, сержант, — воевать с немцем.
Шурка завелся:
— Вы что ж, товарищ старшина, не собираетесь воевать вместе с нами?
Помолчав, старшина ответил:
— Как будет приказано.
За годы войны у меня скопилась целая «коллекция» самых различных образчиков старшин. Этот был уже четвертым. «Серая личность» — таково было мнение бойцов, и я его разделял.
Не успел устроиться в стрелковой роте, привыкнуть к новому отделению, понять свои нехитрые обязанности, как полк внезапно подняли по тревоге, и спустя пару часов вся дивизия уже двигалась ускоренным маршем к ближайшей станции. Всю ночь шли, не зная, куда и зачем нас ведут. Что, если гитлеровский зверь вновь прыгнул на Москву?.. Кто-то напомнил слова комиссара: «Смертельная опасность нависла над страной: немец рвется к Волге!» Точку самым разным слухам поставил, как часто бывало, солдатский телеграф: дивизию срочно отправляют под Сталинград!
За ночь отшагали километров тридцать. Утром я впервые увидел командира дивизии. Он стоял на обочине дороги возле «эмки» и спокойным внимательным взглядом провожал идущее мимо воинство. Высокий, стройный, уверенный в себе. Простое крестьянское лицо, глаза живые — пристально следят за проходящим строем. Наверное, его заботила одна мысль: устоим ли, справимся под Сталинградом? Ибо он отчетливо понимал — чего таить! — что далеко еще не все сделано, еще не все подготовлено, еще не все солдаты научились воевать. Он не мог не ощущать собственной ответственности за каждого доверенного ему солдата. Может быть, он сокрушался: «Эх, еще бы месяц-два — тогда появится уверенность в боевой силе и духе дивизии».
Опять внезапно, ничего не объясняя, колонну остановили. Затем направили в лес. Короткий отдых чуть оживил нас после нелегкого ночного перехода, и опять мы на марше — сменив направление, догоняем ушедшие вперед технику, тыловые части. Солдатский телеграф тут же отстучал новую весть: Сталин узнал о нас и приказал: «Ни одного солдата не снимать из-под Ржева!»
Так я не попал в Сталинград.
Известно, что в сорок втором со всех фронтов сняли и отправили под Сталинград 50 дивизий, в том числе несколько с Западного фронта. Нашу дивизию почему-то не тронули, опять оставили в резерве.
Должен сказать, что на фронте солдата больше, чем командира, интересует, что собой представляет его комдив. Подобное утверждение может показаться непонятным или смешным, ведь рядовому до комдива — как до неба. Но так обычно рассуждают новобранцы или люди равнодушные. Фронтовик, попадая в новую дивизию, первым делом расспрашивает о комдиве, а не о взводном или ротном. Почему? В данном случае справедлива слегка переиначенная присказка: «Скажи мне, кто твой комдив, и я все скажу о твоем взводном (или ротном)».
За годы войны мне пришлось видеть всяких комдивов. Одни командовали по-гусарски: шумно, порой разухабисто, что ни приказ, что ни слово — рык и громобой! Попробуй не выполнить — жди тяжкой кары! Это худшая разновидность фронтовых комдивов, настоящие солдафоны, их не интересовало мнение подчиненных, такие признавали одно правило: «Вперед! Ура!» За что и получили презрительное прозвище «Уря!». Сколько на их совести солдатской крови!
Другие комдивы полагали высший смысл командного языка в отборном мате — в их представлении только с помощью брани можно заставить человека воевать, ибо война, как они считали, это жизнь наоборот. Известно, что мат в армии процветал на всех уровнях и воспринимался как нормальный язык. Чем выше командир, тем громче и разухабистей звучал мат. По общему мнению, среди маршалов военного времени лишь Константин Константинович Рокоссовский не опускался до этой массовой мерзости.
Война прочно закрепила за командирами и расхожее слово «мордобойщик». «Врезать в морду» значило не только получить удовлетворение и закрепить собственное превосходство; давая волю кулакам, мордобойщики считали сие действо еще и полезным уроком для подчиненных. А выпивохи?! Трудно в то время было назвать командира, который бы вообще не брал водки в рот. Однако я имею в виду истинных пьяниц — алкоголиков. Начальство прощало им такие «шалости», если они не влияли на боевые успехи. Во время боев в Восточной Пруссии я знал комдива, который за день опустошал как минимум бутылку французского коньяка и, если надо, плеткой гнал батальоны вперед.
В большинстве своем матерщинники, выпивохи и мордобойщики — все это были те лейтенанты и майоры, которых сталинские чистки еще в мирное время вознесли в чинах. В одночасье они стали подполковниками, полковниками, генералами и командовали уже полками, бригадами, дивизиями. Но к сорок второму за их плечами был уже опыт боев и победа над японцами, Финская кампания, поход в Польшу, трагичный сорок первый, битва под Москвой — теперь они командовали, казалось, по праву. Это было новое, сталинское поколение командиров-практиков, как правило малокультурных, без специального образования. Такие не утруждали себя упражнениями мыслительных способностей. Такие не останавливались перед тем, чтобы свалить на других собственные просчеты. Особенно от них доставалось командирам, окончившим академии.
Сталин как Верховный Главнокомандующий прекрасно знал своих генералов. Чем жестче и наглее они вели себя, тем веселее он покручивал свои усы. Он не терпел бесструнных балалаечников. «После войны всех быстренько поставим на место, — нередко говорил он своим помощникам, — а пока пусть бренчат, что хотят». Так оно потом и вышло.
Но какими бы ни были сталинские комдивы, справедливости ради следует признать: трусливых, безвольных, с душой не на месте я среди них не заметил. Сколько их погибло на Ржевской земле! Много!
О нашем командире дивизии впервые я услышал в июне 1942 года. Когда стало известно, что к нам прибыл комдив, что ему поручено сформировать и вести в бой 215-ю дивизию, эта новость, как молния, облетела все полки, батальоны, роты. Командиров и комиссаров интересовало, справится ли комдив с таким ответственным поручением, каков его профессиональный уровень, боевой опыт. Мы, рядовые, жили и мыслили в иных измерениях: нас интересовало, как этот человек станет распоряжаться судьбами тысяч людей в солдатских шинелях — порядочный он или зверюга?
Командир 215-й стрелковой дивизии, генерал-майор Куприянов. 1942 г.
Вскоре все уже знали, что комдива зовут Андрей Филимонович Куприянов, что он часто приезжает в полки и не сидит на компунктах, а разговаривает с людьми — и не только с командирами.
Шло время, и до нас начали доходить более полные сведения о комдиве. Стало известно, что Куприянов — не баловень судьбы. Сын крестьянина-бедняка. В Красной Армии — с Гражданской. Честно прошел трудный армейский путь — от рядового до полковника. Закончил Смоленское военно-пехотное училище, а затем Военную академию имени М. В. Фрунзе. Его солидный послужной список внушал доверие. Когда он служил замначальника Свердловского военно-пехотного училища, один из командиров училища как-то высказался: «Армия без карцера — не армия». Куприянов в ответ предложил: «А вы подумайте, как сделать, чтобы карцер почаще пустовал!» В сорок первом, когда немцы подошли к Москве, ему приказали срочно собрать тысячу курсантов, сформировать стрелковую бригаду и прибыть на защиту столицы. Поздней осенью и ранней зимой сорок первого все они полегли на подмосковной земле. Говорили, что сильно плакал комбриг, не скрывая слез, — переживал гибель своих питомцев.