Пепел Бикини, стр. 24

— А все эти сообщения о радиоактивных дождях, радиоактивной рыбе и так далее? — спросил губернатор.

Симидзу пожал плечами:

— Опасность заражения в настоящих условиях, конечно, есть. Но она, на мой взгляд, не настолько велика.

— Гм…

— И если вам угодно знать мое мнение, господин губернатор, то вся эта история с термоядерной бомбой, как ее описывает наша пресса, явное преувеличение. Разумеется, сила взрыва была огромна — полтора десятка миллионов тонн тротила, это не шутка. Но этот «пепел Бикини»… Если бы бедняги рыбаки «Счастливого Дракона» знали, с чем они имеют дело… или, по крайней мере, имели обыкновение мыться с мылом не реже трех раз в сутки и не ели зараженную рыбу, для них все ограничилось бы в худшем случае легким недомоганием.

Губернатор быстро взглянул на Симидзу:

— Но они не знали…

— В этом все дело. И хотя я уверен, что господина губернатора не могут интересовать мои соображения по чисто политическим вопросам… мне кажется, что тот, кто вместо пепельницы ставит вам под нос бочонок с порохом, должен отвечать за последствия, даже если у него и в мыслях не было взорвать своего ближнего.

Губернатор встал:

— Благодарю вас, Симидзу-сан. Вы меня успокоили.

— Всегда рад быть полезным вашему превосходительству.

Садясь в «Фиат», губернатор обернулся. Симидзу стоял на пороге, щурясь от солнца, поглаживая ладонью круглую стриженую голову.

Когда «Фиат» тронулся, мэр пробормотал:

— Все это было бы хорошо. Но что, если они повторят свой эксперимент еще и еще раз?

Губернатор промолчал. Потом, словно вспомнив о чем-то, сказал:

— Я хотел бы навестить семью Кубосава…

— Простите, ваше превосходительство, — сокрушенно вздохнул мэр» — кажется, никого из них сейчас нет в Коидзу. Его супруга, мать и обе дочери уже неделю как находятся в Токио. Здоровье господина Кубосава, если изволите помнить, резко ухудшилось.

Механик Мотоути

Письма приходили со всех концов света. На них пестрели разноцветные марки с изображениями неизвестных людей, событий, животных, с видами городов, достопримечательных мест и памятников; отливали жирной краской черные, синие и красные штемпели. Беря в руки конверт, исписанный странными, непонятными знаками. Мотоути старался представить себе того, кто послал его. Прямые строчки европейской скорописи вызывали в его воображении образы веселых моряков с иностранных судов, заходивших иногда в Коидзу; причудливая арабская вязь — черных людей в белых одеждах, каких можно было встретить в американских кинобоевиках восседающими на горбах верблюдов; сплошные заборы индусского письма напоминали старика менялу, виденного в далеком детстве. Но приходили переводчики, и все менялось. Письмо из Англии писала группа преподавателей средней школы. Письмо из Австралии — старый профессор-химик. Большой конверт с маркой, на которой было изображено красивое, окруженное зеленью здание, пришел из загадочной России, — его прислали студенты. Индус оказывался юрисконсультом профсоюза, араб — служителем культа. Письма были короткие и длинные, пространные и сдержанные, но все они, эти сотни конвертов различных цветов и размеров, заключали в себе одни и те же мысли и чувства. Незнакомые друзья призывали держаться и скорее выздоравливать, выражали возмущение против виновников несчастья рыбаков и стремление навсегда запретить ужасное оружие.

Порой отправитель, по-видимому, увлекался и забывал, к кому он обращается: письмо содержало конкретные меры по международному контролю над атомной энергией или гневное требование наказать ответственных за «гнусное преступление», как будто больные рыбаки были членами парламента или министрами.

Сознание того, что их судьба волнует сотни и тысячи людей, придавало пациентам профессора Удзуки бодрость и уверенность в выздоровлении, не позволяло им впасть в отчаяние. «Вы не одни в вашей беде! Весь мир скорбит вместе с вами!» — читали они в письмах.

Мотоути видел, как таяло и исчезало отчаяние в запавших глазах капитана Одабэ, как весело смеялся и хлопал в ладоши исхудавший, похожий на безбородого старичка Хомма. Даже сэндо Тотими, безразличный ко всему, кроме денег, и тот оживлялся и прекращал свои бесконечные арифметические упражнения, когда приходил служитель с почтой. И если бы все человечество знало, сколько радости и надежд дают письма рыбакам «Счастливого Дракона», управление связи Японии оказалось бы, вероятно, в очень затруднительном положении.

«…Никак нельзя отчаиваться. Конечно, ваши болезни еще недостаточно изучены медициной, но состояние современной науки и прилежное старание врачей позволяют надеяться на самый благополучный исход. Главное — не падать духом. Помните, что лучшие доктора в мире готовы предложить вам свои услуги. Итак, желаем вам скорейшего выздоровления. Крепко жмем ваши руки.

От имени демократической ассоциации женщин Дании…»

Мотоути аккуратно вложил листок в конверт, спрятал письмо в тумбочку и снова откинулся на подушку. В палате было душно, сильно пахло лекарствами и потом. За окнами шел теплый августовский дождь. Быстрые прозрачные струйки стекали по стеклу. Говорят, даже в этих чистых капельках содержатся частицы болезни, муки и смерти. Думать об этом не хотелось. Механик Мотоути натянул простыню до подбородка и прикрыл глаза.

Теперь никто не узнал бы в нем шумного, задиристого парня, который полгода назад препирался с сэндо на борту «Счастливого Дракона». За эти тяжелые, мучительные месяцы высохли его мускулы, кожа стала дряблой, поредели волосы. Лицо приняло мертвенный серо-желтый оттенок, пухлые губы съежились и поблекли. Мать, приезжавшая из Коидзу, стояла на коленях у его изголовья и прятала лицо в подушку, чтобы не видеть того, что сделал с ее сыном проклятый «небесный пепел».

Но изменилась не только внешность механика. Однообразие больничной жизни как нельзя более способствовало изменениям и другого порядка: у Мотоути вошло в привычку думать, сопоставлять, анализировать. Сначала он бешено ругался, рассматривая себя в зеркало, отпускал ядовитые шуточки в адрес лечащих врачей, бранил Нарикава, не уплатившего рыбакам ни иены за роковой рейс. (Сославшись на свои убытки в этом рейсе, владелец «Счастливого Дракона» ограничился тем, что милостиво простил пострадавшим харч и спецодежду, выданные за сезон.) Затем наступил упадок сил, апатия. Обострение болезни у радиста Кубосава подействовало на Мотоути, как и на других больных, самым угнетающим образом. Однако Кубосава оправился от первого приступа, и все воспрянули духом. Начали приходить письма. Многое в них было непонятно механику, и он стал читать газеты. До этого он читал только детективные журналы и выпуски комиксов.

Мотоути не без изумления убедился, что даже доскональное знание похождений неустрашимого героя комиксов, «сверхчеловека», и знаменитых сыщиков не дает еще возможности разобраться в событиях, развернувшихся вокруг взрыва на Бикини. Происходили странные, необъяснимые вещи. Тысячи незнакомых и неизвестных людей в других странах сочувствуют жертвам «пепла Бикини» и требуют запрещения атомного оружия, а японский министр иностранных дел призывает соотечественников сотрудничать с американскими атомщиками. Таинственные, страшные коммунисты, которым место, несомненно, в тюрьме, и губернатор префектуры, человек, несомненно, достойный всяческого уважения и доверия, выступают с одним и тем же предложением: заставить Америку отказаться от проведения испытаний водородных бомб на Тихом океане. У Мотоути голова шла кругом. Но он был самолюбив и горд и не желал обращаться к кому-нибудь с вопросами, тем более что спрашивать, собственно, было не у кого. Правда, больных нередко посещали разные делегации, члены благотворительных обществ, корреспонденты газет. Все они до смерти надоели назойливыми расспросами, бесконечными выражениями елейных соболезнований и просьбами в сотый раз повторить со всеми подробностями рассказ о взрыве. Не у них же было искать ответы на множество вопросов, то и дело рождавшихся в голове!