В Стране Вечных Каникул. Коля пишет Оле, Оля пишет Коле, стр. 27
Она захлопнула свой изящный блокнотик и уже сделала шаг в сторону, но вдруг задержалась и спросила:
— Ты что на газон уставился?
Колька промолчал. Она не уходила.
— Откуда у тебя такая громадная клетка?
— Сам сделал.
— Зачем такую большую?
— Ты на одном месте долго сидеть можешь? — вопросом ответил Колька.
— Нет.
— И птица тоже.
— А где же она у тебя? Выпустил, что ли?
— Нет, умерла…
— И ты из-за этого такой… грустный? Из-за птицы?
— Скажи еще: «Из-за какой-то птицы!…» Все так говорят.
— Нет… зачем же?…
Оля присела на корточки и снизу заглянула Кольке в глаза.
— Ну, чего тебе? — отмахнулся Колька. И с ужасом почувствовал, что глаза его сами собой наполняются слезами. Он изо всех сил напрягся, но ничего не мог поделать — слезы стояли в глазах.
— Что ты? — дрогнувшим голосом сказала Оля. — Что ты? Из-за птицы?…
Он мог бы объяснить ей, что ему тяжело не только из-за этой опустевшей клетки… А потому, что, приехав из лагеря, он не почувствовал, что вернулся домой, хоть на столе красовался пирог и встретили его торжественным маршем. Он мог бы объяснить, что в прошлом году летом переписал чужие стихи из «Пионерской правды», выдал их за свои и попросил Олю прочитать в родительский день потому, что очень хотел доказать Елене Станиславовне и отцу, что тоже чего-то стоит и чем-то на свете увлекается, кроме своих птиц. Оля, как всегда борясь за справедливость, отыскала тогда эти стихи в газетной подшивке (и как только они запомнились ей!), а потом, подойдя к Кольке, тихо, чтобы никто не слышал, но как-то очень отчетливо произнесла: «Позор! Это же воровство… Другой писал, а ты за свои хочешь выдать!» И разорвала стихи на мелкие клочочки… Всем в лагере она сказала, что стихи были просто плохими. «А обещал, что напишешь хорошие… — добавила она при всех, обратясь к Кольке. — Эх ты, Свистун!…»
В тот родительский день, после концерта, Колька слышал, как многие папы и мамы спрашивали у своих ребят: «Почему ты не выступал?… Почему ты не пела?… Почему ты не участвовал в пьесе?…» А отец и Елена Станиславовна ничего не спросили у Кольки. Они вручили ему большущий пакет с фруктами (такого большого пакета не привезли, кажется, никому) — и все… А разве Кольке нужны были эти фрукты? Он предпочитал кислую лесную костянику и терпкую ягоду рябины, от которой сводило челюсти и которую научили его любить птицы.
Все это он мог бы объяснить Оле Воронец, когда она, сидя на корточках, упрямо заглядывала ему в глаза. Но он ничего ей не рассказал…
— У тебя две пуговицы на рубашке оторвались, — сказала Оля. — Пришей. Или скажи маме.
— У меня нет мамы.
— Нету?… А эта строгая женщина… в темном костюме?
— Это не мама.
— Прости, пожалуйста…
Оля продолжала рассматривать его так, будто до этого дня ей был известен какой-то совсем другой мальчишка, по прозвищу Колька Свистун, а того, который сейчас оперся щекой о пустую клетку, она встретила впервые. Колька боялся, что слезы, которые все еще предательски стояли (он чувствовал это!) у него в глазах, потекут по щекам, Оля увидит их и уже не будет сомневаться в том, что он плачет. Ему очень хотелось, чтобы она поскорее ушла, но он не знал, как прогнать ее. И вдруг он вспомнил, как Оля злилась, когда в лагере кто-нибудь называл ее красивой, она тут же прекращала разговор и, прямо с ненавистью взглянув на своего собеседника, срывалась с места. Колька вспомнил это и, не поворачивая головы в ее сторону, сказал:
— А правду говорят, что ты красивая…
— Ты это на газоне разглядел?
— Нет, — смутился Колька. — У тебя… на лице.
— Да?… Правда? Тебе так кажется?
Оля ничуть не рассердилась, не взглянула на него с ненавистью и не сорвалась со своего места. Колькины слова были ей, кажется, даже приятны. По крайней мере, она пригладила волосы и расправила свою нарядную плиссированную юбку, которая синим полушарием расположилась прямо на траве, — Оля продолжала сидеть на корточках.
Что было делать? Неожиданно Кольку выручил Рудик Горлов, появившийся во дворе с фотоаппаратом в руках.
— А-а… Вот я вас и щелкну! — воскликнул он своим неприятным шепелявым голоском. — Интересный получится снимочек: «Последняя встреча перед разлукой!» А когда издадут книжицу, под названием «Переписка Оли и Коли», мы эту фотографию на первую страничку тиснем…
Рудик любил уменьшительные словечки, и оттого его фразы всегда казались приторными и липкими. В четвертом и пятом классах Рудик сидел по два года и поэтому был старше своих одноклассников, а ходил он летом в коротких штанах, которые важно именовал «шортами». Кольке казалось, что в таких именно штанах разгуливали европейские колонизаторы, которых он видел в кино, по своим африканским колониям. На голове у Рудика был маленький берет с хвостиком на макушке, франтовато сдвинутый чуть-чуть набок.
— Беретик идет, — зло прошептала Оля. Так она называла Рудика. И поднялась с травы. — Ну, я пойду…
Рудик тут же подскочил к Кольке:
— Что? Помешал?… Вам ведь только переписочку вести поручили, а на коленки на траву перед тобой становиться этого ей никто еще не поручал!
Колька не обращал на него внимания.
— А ты о деньжатах-то, между прочим, подумал? — не отставал Рудик.
— О каких деньжатах?
— Или ты, может быть, очень богатый? Пионер-миллионер?… Ха-ха-ха! Три раза в месяц письма посылать — это же целых пятнадцать копеек выходит. Полтора рубля, значит, в старом масштабе цен.
Чтобы сумма была с виду повнушительней, Рудик всегда считал «в старом масштабе».
— По арифметике из двоек не вылезаешь, а тут, словно счеты, защелкал… — усмехнулся Колька. — Какое тебе дело?
— Ты дурачком-то не будь! А если полтора рубля на десять месяцев помножить, это же пятнадцать рублей выходит! В старом, конечно, масштабе. Что ж, ты из своего карманчика будешь выкладывать? Они давали тебе заданьице, они пускай и платят!
По-прежнему уставившись на зеленый газон за деревянной изгородью, Колька угрюмо осведомился:
— Ты знаешь, как тебя называют?
Рудик навострил уши.
— Беретиком…
— Ну и что?
— А я бы назвал по-другому.
— Как?
— Змееныш ты… вот!
ПИСЬМА
Коля пишет Оле
Посылаю тебе первое письмо. В этом месяце останется написать еще два.
Коля
Оля пишет Коле
Здравствуй, Коля!
Прежде всего хочу напомнить тебе, что у меня есть имя. Меня зовут Олей, хотя из твоего письма этого узнать невозможно.
И что за письмо такое — полторы корявых строчки?! Адрес на конверте и то длиннее. Мне-то от тебя вообще никаких писем не нужно: не хочешь — и не пиши, пожалуйста. Но раз тебе дали задание, да еще на бумаге, да еще в дупло эту бумагу опустили — так уж пиши, будь добр, по-настоящему!
Оля
Коля пишет Оле
Оля!
Мне от тебя тоже никаких писем не нужно. Но ребята хотят, чтобы ты рассказала о заполярном городе. В книжках они, что ли, не могут прочитать? Да о нем, об этом городе, в любом учебнике географии написано!
Коля
Оля пишет Коле
Здравствуй, Коля!
Я бы тебе ничего рассказывать не стала (читай в учебнике географии!), но раз ребята просят, я кое-что расскажу.
Знаешь, как называют эти места? Северными воротами страны! Только за обычными воротами бывает улица или переулок, а за этими — море. Здесь я увидела его первый раз…
Раньше я, когда думала о море, всегда представляла себе золотой пляж и отдыхающих. Но тут никто не загорает и пляжа нет, а море холодное и суровое. Тут в море работают: ловят рыбу. Весь порт пропах ею. И солью, и ветром…
И заводы я здесь увидела совсем не такие, как у нас. Наш алюминиевый — это корпуса и трубы. А рыбные заводы плавают и качаются на волнах. Там прямо на палубах рыбу разделывают и солят.