Властелин Окси-мира, стр. 6

В ноябре 1943 года я составил описание аппарата, Гена тщательно вычертил все узлы, и проект отправился в Москву – в Отдел изобретений морского флота.

С этого дня мы жили почтой. И не столько обычными письмами, сколько телеграммами. Мы были уверены, что не сегодня-завтра придёт вызов. Что-нибудь вроде: «Поздравляем победой. Немедленно вылетайте. Создан специальный институт вашим руководством».

Телеграмм, однако, не было. Писем тоже. Мы посылали запросы: один, другой… Наконец, уже в начале 1944 года, ответ пришёл. Короткая, отпечатанная на машинке бумажка. Сухое перечисление недостатков: отсутствие автоматической регулировки, невозможность работать в перевёрнутом положении, и так далее. Но больше всего досталось перекиси: она-де дорога, чрезвычайно неустойчива, взрыво – и пожароопасна.

Тут можно было спорить. Но в конце приводился расчёт. Обычный баллон, в котором 300 литров кислорода, весит 5 килограммов. Для получения того же количества газа нужно 3 килограмма 33-процентной перекиси. Вес аппарата (двух бачков) для хранения и разложения перекиси – не менее 1, 5 – 2 килограммов. Так что выигрыша в весе предложение авторов не даёт. И, следовательно, интереса не представляет. А потому предложение отклоняется.

Шло время. Мы кончили школу, поступили в Индустриальный институт. На один и тот же факультет. На механический. Химию мы и так знали неплохо. А конструированию нужно было учиться.

Нет, мы не забыли скафандр. Мы думали о нём постоянно. Но спорить против расчёта было невозможно. Перекись 33-процентной концентрации не имеет преимуществ перед сжатым кислородом.

В начале 1947 года Гена встретил в журнале упоминание о 50-процентной перекиси. Потом я нашёл заметку о 70-процентной. И, наконец, появилась статья, где чёрным по белому было написано, что немцы к концу войны использовали перекись водорода концентрации 80 процентов.

Уже сами по себе сообщения заслуживали всяческого внимания. Но ещё больше заинтересовал нас тон, которым теперь писали о перекиси. Тон был явно таинственный. Авторы прозрачно намекали, что о применении окисленной воды им известно такое… Короче, только совсем уж бесчувственный человек мог остаться спокойным, когда перекись – наша перекись! – из безобидной «парикмахерской» жидкости превращалась в «стратегическое сырьё»…

Эти статьи были последней каплей. Не очень глубокая чаша нашего терпения переполнилась. Мы решили действовать.

Глава 2

«НЕЧЕГО ВОСПИТЫВАТЬ БЕЗДЕЛЬНИКОВ!»

СВЕТ И ТЕНЬ

Мы смело прошли мимо часового, но перед простой, обитой клеёнкой дверью остановились в нерешительности. В коридоре было полутёмно, и всё равно надпись на медной дощечке выделялась отчётливо: «Отдел изобретений».

Не знаю, о чём думал Гена. В моём сознании почему-то мелькнули старинный велосипед с огромным передним колесом, деревянный станок времён Петра Первого, загадочного вида сооружение – должно быть, машина времени.

За дверью было тихо. Я слегка подтолкнул Гену плечом. Он не ответил. Не отрываясь, читал надпись – будто хотел запомнить каждую букву.

Я услышал шаги. Кто-то из дальнего конца коридора шёл в нашу сторону. Сейчас он подойдёт и увидит нас, с глупым видом торчащих у двери… Я рванул ручку.

Яркий свет. Две комнаты, разделённые стеклянной перегородкой, целиком заполнены солнцем. Люди, столы, чертежи на стенах – всё терялось в этом ослепительном царстве света.

– Здравствуйте, – услышал я. – Не правда ли, именно так вы хотели начать?

– Да, – машинально ответил я.

– Значит, я угадал.

Вокруг засмеялись – меня разыгрывали. Но обидеться я не успел. Человек в строгом офицерском кителе поднялся из-за стола.

– Изобретатели? Рад познакомиться. – Теперь он говорил серьёзно. – Данил Данилович Глебов. Проходите к начальнику. Прямо туда, за перегородку.

По пути я успел заметить седого, важного человека в очках (техник-конструктор Коваленко, как я узнал позднее) и двух девушек.

Начальник встретил нас так, словно пришли старые и добрые друзья, которых он заждался.

– Принесли? – спросил он радостно и, только услышав: «Да», пожал нам руки.

С тех пор я видел многих работников отделов изобретений. Среди них были, конечно, разные люди. Некоторые, например, избегали беспокойства; предпочитали изобретения простые и ясные, авторов – тихих и покладистых.

Сергей Петрович Смолин просто не мог жить спокойно. Он любил изобретения «нахальные» (это его слово), которые отрицали, ломали, ниспровергали нечто вроде бы бесспорное, вечное. Любил авторов весёлых, ершистых, уверенных в себе, готовых воевать за изобретение с любыми авторитетами. «Нахальные» изобретения обычно вызывали бурю страстей, потому что за машинами стоят люди. Сергей Петрович, старый капитан, любил бури.

Маленький, полный, стремительный, он весь сиял: белоснежная улыбка, белоснежный китель, золотые шевроны капитана дальнего плавания.

– Замечательно! – восклицал он, энергично двигая стулья и усаживая нас. – Замечательно, – повторил он, и мы почувствовали, какой это в самом деле необыкновенный момент. Люди пришли в Отдел со своим первым (может быть, великим – кто знает?) изобретением…

– Данил Данилович! – крикнул он.

Вошёл майор артиллерии, взял стул и, ничего не спрашивая, сел к столу.

– Смотрим, – бросил Смолин.

Теперь он вовсе не был похож на этакого доброго дядюшку-весельчака. За столом сидел начальник Отдела изобретений.

Для этой встречи мы мобилизовали весь запас идей. Водолазный скафандр был представлен в трёх вариантах: на бертолетовой соли (поскольку, если верить книгам, она взрывается редко), на перекиси натрия и на перекиси водорода.

– Легководолазный скафандр, – определил Смолин, бегло просмотрев первое описание. – Источник кислорода – бертолетова соль (Данил Данилович поднял брови). Представляет несомненный интерес (у меня ёкнуло сердце)… для моей бабушки…

Мы с Геной ошалело смотрели друг на друга.

– … Скафандр (теперь я слышал лишь отдельные слова)… натрия… интерес… бабушки…

– Скафандр… водорода… перевернётся?.. подумать…

– За конструкцию – единица с минусом, – определил Данил Данилович. – На уровне детского сада.

– Конструкцию можно изменить. Ты скажи: перевернётся?

– Надо подумать.

– Главное, с бабушкой всё в порядке.

Я чувствовал, что не выдержу и начну ругаться. Но меня опередил Гена.

– Может быть, вы будете настолько любезны, что скажете, при чём тут ваша бабушка? Кто и куда опрокинется?

Когда он говорит так вежливо, лучше с ним не связываться.

– Объясним, – весело согласился Смолин. – И докажем. Мы всё объясняем и доказываем. Верно, Данил Данилович?

– Разумеется, – буркнул тот. – Хотя не все и не всё понимают.

Скоро мы убедились, что «бабушка» капитана имеет к изобретениям прямое отношение. Проекты, которые представляли интерес для неё, не представляли интереса для Комитета по делам изобретений: в них не было ничего нового. Обычно новизну проверяют в специальных библиотеках, где собраны миллионы старых патентов. Однако у Смолина была поразительная память! Он помнил не только многие патенты, но даже их номера. Когда он вспоминал «бабушку», спорить с ним не имело смысла. Я не знаю ни одного случая, чтобы он ошибся.

Другим его любимым выражением было: «Опрокинется. Так он определял предложения нереальные, ошибочные и вообще плохие. При этом совершенно не имело значения, может ли предлагаемая вещь действительно „опрокинуться“. Например, как-то он убеждал связиста, что его новая азбука (вместо морзянки) „наверняка опрокинется“.

Смолин не был инженером и не всё мог доказать. Однако он обладал опытом и редким техническим чутьём. А умением доказывать в совершенстве владел Данил Данилович Глебов. Слушать его было истинным наслаждением. Он говорит, очень вежливо, всегда был готов помочь человеку недостаточно подготовленному, но всезнайства и полузнания не терпел.