Клиника: анатомия жизни (Окончательный диагноз), стр. 24

Дорнбергер неизменно гордился тем, что как врач всегда был в курсе последних научных достижений. Уже давно он поставил себе цель, чтобы ни один более молодой коллега не мог превзойти его ни в оперативной технике, ни в знаниях. В результате Дорнбергер продолжал до сих пор жадно читать медицинскую литературу, выписывал множество медицинских журналов, которые прочитывал от корки до корки, а иногда и сам писал в них статьи, не пропускал заседаний медицинских обществ и был их активным членом. В самом начале своей карьеры, задолго до того, как это стало модным веянием, он понял целесообразность узкой специализации и выбрал акушерство и гинекологию. Он никогда не жалел о своем выборе и часто думал, что именно его специальность позволяет ему душой оставаться молодым.

Уже в середине тридцатых, когда в США только начали создаваться специализированные медицинские советы, Дорнбергер был уже состоявшимся специалистом в своей области. Он тогда, с учетом своих достижений, получил сертификат без экзамена и до сих пор этим гордился. Приятное воспоминание подхлестывает его и заставляет держаться на уровне.

Тем не менее он никогда не завидовал младшим коллегам. Почувствовав, что они грамотны и добросовестны, он уступал им дорогу и помогал словом и делом. Он, например, восхищался О’Доннеллом, глубоко его уважал и считал приход молодого врача на пост главного хирурга клиники Трех Графств самой большой удачей этого лечебного учреждения. Сам Дорнбергер буквально воспрянул духом после того, как О’Доннелл начал свои преобразования.

У Дорнбергера было много друзей. Некоторые были его коллегами по цеху, других он находил в самых неожиданных местах. Джо Пирсона можно было смело отнести ко второй категории. Как профессионалы, они по-разному смотрели на многие вещи. Дорнбергер, например, знал, что в последние годы Джо Пирсон практически перестал читать специальную литературу, и подозревал, что во многих областях старый патологоанатом безнадежно отстал от жизни. В результате и как у администратора у него тоже возникли проблемы, вскрытые на вчерашнем совещании. Однако узы, связывающие этих двух людей, за много лет стали необычайно крепкими. К собственному удивлению, на врачебных конференциях Дорнбергер обычно становился на сторону Пирсона, а в частных разговорах яростно защищал отделение Пирсона от необоснованной, на его взгляд, критики.

Замечание, высказанное Дорнбергером на клинико-анатомической конференции десять дней назад, было выдержано именно в таком духе. Кажется, все заподозрили его в сговоре с Джо Пирсоном. Гил Бартлет, например, сказал что-то вроде этого: «Вы с ним друзья, и он никогда не нападает на акушеров». Дорнбергер успел забыть эту реплику в точности, но теперь вспомнил прозвучавшую в ней горечь. Надо было воздержаться тогда от замечания. Бартлет — хороший врач, и Дорнбергер решил сердечным обращением с ним загладить свою невольную вину.

У Дорнбергера были и свои личные проблемы. Увольняться или не увольняться? И если увольняться, то когда? С недавнего времени он, несмотря на хорошую физическую форму, начал уставать от работы. Всю свою профессиональную жизнь он работал по ночам, но теперь ночные звонки стали его утомлять. Вчера за обедом он слышал, как Керш, дерматолог, говорил одному интерну: «Сынок, иди к нам заниматься кожными болезнями. За пятнадцать лет меня ни разу не вызвали в клинику ночью». Дорнбергер рассмеялся вместе с остальными, но втайне позавидовал дерматологу.

Пока он по-прежнему великолепно справляется с делом. У него, как и всегда, ясный ум, твердая рука и острый глаз. Но Дорнбергер внимательно следил за собой, зная, что не станет колебаться при первых же признаках упадка. Тогда он освободит место и уйдет. Он видел, как это ужасно, когда старики слишком долго засиживаются на своих местах.

Что касается его, то он пока останется в должности на следующие три месяца, а потом будет видно.

Тем временем Дорнбергер плотно набил трубку табаком и потянулся за коробком спичек. Он уже собирался чиркнуть спичкой и прикурить, когда раздался телефонный звонок. Отложив трубку и спички, он поднял телефонную трубку:

— Доктор Дорнбергер слушает.

Звонила одна его пациентка. Час назад у нее начались схватки, а теперь у нее отошли воды. Пациентка была совсем молодой, это были первые роды. Она задыхалась от волнения, хотя изо всех сил старалась его скрыть.

Дорнбергер принялся спокойно инструктировать пациентку:

— Ваш муж дома?

— Да, доктор.

— Тогда соберите вещи, и пусть он отвезет вас в клинику. Я приму вас, как только вы приедете. У нас впереди масса времени, вот увидите.

Даже по телефону он почувствовал, что волнение пациентки улеглось. Ему почти всегда удавалось успокаивать рожениц, и он считал это такой же неотъемлемой частью своей работы, как назначение лечения или операции. Правда, теперь он сам ощутил некоторое волнение. Каждый новый случай всегда оказывал на него такое действие. По логике вещей, думал Дорнбергер, он должен был уже давно утратить всякие чувства и переживания по этому поводу. За долгие годы работы в медицине врачи имеют обыкновение становиться непробиваемыми, назначения их — стереотипными и механическими, а отношение к больным — безучастным. Но все это ни в коей мере не коснулось Дорнбергера — возможно, потому, что даже теперь, по прошествии стольких лет, он очень любил свое дело.

Он взялся за курительную трубку, но потом отложил ее в сторону и потянулся к телефону. Надо позвонить в акушерское отделение, сказать, что в клинику везут его пациентку.

Глава 8

— Я не уверен даже в том, что победа над полиомиелитом была благом или необходимостью.

Эту фразу произнес Юстас Суэйн — основатель империи универмагов, миллионер и филантроп, а также член совета директоров клиники Трех Графств. Гости уютно расположились в облицованной дубом, мягко освещенной библиотеке старого, но импозантного особняка, расположенного на пятидесяти акрах парка близ восточной окраины Берлингтона.

— Невозможно, чтобы вы говорили это всерьез, — небрежно заметил Ордэн Браун. И председатель совета директоров улыбнулся двум присутствовавшим женщинам — своей жене Амелии и дочери Суэйна Дениз Кванц.

Кент О’Доннелл отпил немного коньяка, бесшумно поданного слугой, и откинулся на спинку глубокого кожаного кресла, которое он выбрал, когда гости после обеда перешли в библиотеку. Сцена, на взгляд О’Доннелла, была почти средневековой. Он окинул взглядом освещенное приглушенным светом помещение, ряды переплетенных в кожу книг, которые стояли на стеллажах, достигавших высокого деревянного потолка, тяжеловесную мебель из темного старого дуба. В необъятном камине лежали огромные поленья. В этот теплый июльский вечер они не горели, но по первому же знаку хозяина слуга был готов поджечь их факелом. Юстас Суэйн сидел напротив О’Доннелла как король в похожем на трон кресле с прямой спинкой, а остальные гости расположились перед ним полукругом, словно подданные.

— Я говорю вполне серьезно. — Суэйн поставил на стол стакан с бренди и подался вперед. — О, я, конечно, признаюсь: покажите мне ребенка на костылях, и я, забыв обо всем, полезу в карман за чековой книжкой. Но я говорю о деле в широкой перспективе. Факт остается фактом, и я готов спорить с любым, кто станет это отрицать: мы занимаемся тем, что ослабляем род человеческий.

Этот аргумент не отличался новизной. О’Доннелл учтиво возразил:

— Вы хотите предложить, чтобы мы прекратили медицинские исследования, заморозили наши знания и технологии и перестали помышлять о победах над другими болезнями.

— Вы не сможете этого сделать, — ответил Суэйн. — Это так же невозможно, как заставить гадаринских свиней не прыгать с обрыва.

О’Доннелл рассмеялся:

— Не скажу, что мне нравится эта аналогия. Но если так, то к чему спор?

— К чему? — Суэйн стукнул кулаком по подлокотнику кресла. — К тому, что вы можете только что-то критиковать и не можете ничего сделать, чтобы это изменить.