Необычайные похождения Севы Котлова. Повести, стр. 41
— А мне здесь нравится! Я уже почти привык…
Мне, честное слово, казалось, что и глаза у Димы немного повеселели. Он ведь всегда мечтал стать инженером, а стихи писал просто так, временно, в связи со своей «болезнью». В тот день мне показалось, что «болезнь» эта стала потихоньку проходить. Еще бы! Такой грохот и шум заглушат все что угодно! «Вот и хорошо! — думал я. — Труд от всего излечивает! Уж если он обезьяну превратил в человека, то нашего Диму сделает нормальным человеком наверняка».
Дима подошел ко мне, опять сложил руки рупором, и я был уверен, что он сейчас расскажет что-нибудь интересное про свою работу, про обогатительную фабрику, а он заорал как сумасшедший:
— Там писем нету?
Я сразу скис. Мой старший брат — мамин «первенец» — был, кажется, неизлечим.
— А вот там, на той вон металлической площадке, — криком стал объяснять мне Рыжик, — артисты часто в обеденный перерыв выступают. И отец тоже. Рабочие, знаешь, как довольны бывают! Только артистам нечего больше показывать. Все уже переиграли. Сейчас для цеха новую программу готовят.
На обратном пути мама не удержалась и сказала папе:
— Мне кажется, можно было бы устроить Диму куда-нибудь в лабораторию. Или вообще туда, где немного потише. Я же теперь совсем потеряю покой. Дима — среди такого грохота! Я понимаю — производство! Но зачем же лезть в самое пекло? Ты — в вечную мерзлоту, а он — в вечный грохот!
— Ничего-о! Ты привыкнешь к этой мысли! — своей обычной фразой успокоил папа.
Но мама до самого дома все никак не могла «привыкнуть».
Проходя мимо почтового ящика, я заметил, что там, внутри, что-то белеет. Это было очередное (пятое!) письмо от Киры. И снова (в пятый раз!) я отнес письмо на кухню и спрятал под газету, которой была накрыта кухонная полка.
Кирино письмо и слово «Москва» на круглом штемпеле сразу напомнили мне о том, что я специальный корреспондент и что пора уже посылать в Москву следующую заметку. Но о чем? Можно было, конечно, написать о том, как в магазине расхватали нашу мебель, но все это я уже изобразил на бумаге. Забежал, так сказать, вперед…
И тут меня снова осенило. Не знаю что — заполярный ли климат так хорошо действовал на меня, или перемена обстановки, но только в последнее время меня так и распирало от новых идей. Просто голова пухла от смелых планов и замыслов! Я вспомнил о «металлической сцене» в цехе, на которой, по словам Рыжика, в обеденный перерыв часто выступали артисты, а вспомнив об этом, схватил чистый лист бумаги, ручку с пером и стал быстро сочинять свою корреспонденцию:
«Дорогие ребята! Если бы там, в Москве, вашему корреспонденту в голову приходили такие идеи, какие приходят здесь, за Полярным кругом! Вот, например, недавно я предложил, чтобы школьная художественная самодеятельность выступала прямо в цехах, перед рабочими. Все юные таланты (а здесь их видимо-невидимо, хоть пруд пруди!) запели, заплясали и зачитали стихи от радости! Одним словом, они все единогласно согласились и стали репетировать!
А потом состоялась премьера! Если бы на этот концерт пускали за деньги, то, конечно, пришлось бы повесить объявление «Все билеты проданы». Но билеты вообще не продавались, и поэтому такого объявления никто не вывесил.
Вам, ребята мои дорогие, наверно, интересно знать, как же прошла наша премьера? Могу только сказать, что аплодисменты заглушали грохот и рев гигантских машин! И все рабочие говорили: «Теперь, после такого концерта, мы будем работать с утроенной энергией!» Оно и понятно! Ведь настоящее искусство вдохновляет, воодушевляет и ведет за собой!»
Написав все это, я снова быстро запечатал свою корреспонденцию и поскорее отправил ее заказным письмом, чтобы не передумать.
А потом я, конечно, снова побежал к Рыжику. Зачем побежал? Ну ясно зачем: «чтоб сказку сделать былью»!
«Нам песня строить и жить помогает!»
Если бы художественной самодеятельностью в школе Рыжика, которая была и моей будущей школой, руководил Ван Ваныч, он бы обязательно еще раз повторил, что я умею только подавать идеи, а «это еще полдела». Но, к счастью, он самодеятельностью не руководил, и поэтому никто про меня так не сказал.
А руководил всей подготовкой к концерту Рыжик. Да, да, Рыжик!… Сперва ребята не хотели снова принимать его в свой кружок (не могли простить, что Сергеева из-за него больше ни разу не приходила в школу), но я всем сказал, что это Вовка придумал устроить концерт прямо в цехе. Ребятам эта мысль очень понравилась, и тогда Рыжика постепенно, потихонечку стали прощать. Правда, некоторые все еще дулись на него и даже с ним не здоровались, но я был уверен, что, если концерт пройдет удачно, все сразу позабудется.
Сам-то Вовка не хотел присваивать себе моих мыслей и громко отпирался: «Не придумывал я этого!» Но я всем шептал на ухо, что он просто скромничает. А скромность украшает человека, и его поэтому надо простить еще быстрее.
— Но почему же он расстроил все наши замыслы? Весь наш спектакль? — продолжали возмущаться некоторые. — Сам сделал инсценировку — и сам же все погубил!
— Вот видите, — убеждал я ребят, — он не пожалел своего собственного труда — значит, была причина!…
— Какая?
— Со временем узнаете, — таинственно, вполголоса обещал я. — А теперь он, видите, как искупил свою вину? Такой концерт готовит! Прямо в цехе! Да еще скромничает. «Это, — говорит, — не моя идея!» Не цените вы его, ребята! Ох, не цените!
В этом, собственно говоря, и заключалась вся моя помощь в подготовке концерта, потому что оказалось, что артистических талантов у меня, к сожалению, почти нет. Я пробовал петь в хоре, но меня оттуда выставили, сказав, что я «не только сам фальшивлю, но и мешаю петь всем остальным». В пьеске, которую готовили ребята, мне поручали разные роли, но потом говорили, что я «слишком сильно завываю и вообще нажимаю на каждое слово», а потом предложили быть часовым на посту, который, как известно, просто даже не имеет права произносить ни единого слова. Все уверяли меня, что это большая честь — играть часового и стоять на посту, но я от этой роли сам гордо отказался.
И тогда я придумал: буду конферансье! Ведь для этого ничего не нужно уметь. Ну, конечно же, это легче всего: выйти, объявить да еще сказать в конце, что «концерт окончен».
С этим делом я вполне справился!… Но только я не просто объявлял номера, нет, я еще и острил и отпускал разные шуточки, как это делают настоящие конферансье. Сперва громко начинали хохотать все наши ребята (мы с ними об этом заранее договорились), а потом уж и некоторые зрители подхватывали.
Начал я концерт словами из известного марша: «Нам песня строить и жить помогает!…» Все зрители с этим согласились и сразу захлопали. Потом я, кажется, очень удачно сострил, сказав, что в нашем зрительном зале есть и партер и даже галерка, потому что машинисты подъемных кранов смотрели весь концерт прямо сверху, из своих кабин. А потом сразу грянул наш школьный хор. За ним пошла сценка, в которой Рыжик играл главную роль, а я никого не играл. И еще был танец из балета «Лебединое озеро». А потом Рыжик выступил еще раз и прочитал стихотворение одного школьного поэта, посвященное началу учебного года, потому что действительно до первого сентября оставалось всего-навсего два дня.
Рыжик читал стихотворение, как говорится, «с большим творческим подъемом». Вообще мне казалось, что у него прекрасное настроение. И я не ошибся…
После концерта, который на самом деле прошел не так хорошо, как у меня в заметке, а, я бы сказал, с переменным успехом (иногда хлопали громко, а иногда еле-еле), Вовка подошел ко мне и радостно сообщил:
— А я все-таки буду играть Тома!…
— Молодец! Значит, согласился? Совесть тебя заела? Да? Ведь ты же проиграл мне пари — значит, должен играть! Теперь понял, да? Осознал?
— Нет! — Рыжик на минуту опять насупился. — С ней я бы ни за что не стал репетировать… И вообще не стал бы выступать под ее руководством. Зачем это мне нужно? Но она уезжает! Слышишь? Совсем уезжает отсюда! Сперва в отпуск, на два месяца, а потом и вовсе не вернется… Мне отец сам сказал. Они поссорились! Здорово?