Гость, стр. 3
Я ни разу за собой не убирал постель. Раньше, когда жил с родителями, я спал на суре? — широкой деревянной кровати — вместе с другими домашними, и наши постели всегда убирала мама.
Когда Икрам окончил институт, его послали работать в колхоз «Урючный». В колхоз он приехал вместе с джене Сайрой. Он женился на ней в городе без согласия папы и мамы.
Я тогда ещё жил с родителями, а потом переехал к Икраму. Вот как это случилось.
Как-то я играл на улице, вдруг меня позвала мама. Она была чем-то опечалена.
— Кимсан-джан, ягнёночек мой, аллах разлучает нас с тобой…
Мама заплакала. Она отвернулась и вытерла концом своего белого платка слёзы. Маленькие монетки в её косах тихонько зазвенели.
Я стоял перед ней и ничего не понимал.
— Ягнёночек мой, — продолжала мама, — твой русский брат (так она называла Икрама за то, что он отпустил чуб и носил кепку) хочет, чтобы ты жил у них. Там и школа получше, чем у нас, а Икрам — человек учёный, он тебя выведет в люди. Мы с отцом уже старые. Заодно попасёшь там их корову…
Мама всхлипнула и замолчала.
— А ты, — сказала она, передохнув, — скажи брату, чтобы его жена хорошенько ухаживала за тобой. Эта городская неженка с обрезанным подолом небось ленивая. Пусть убирает постель, стирает твоё белье. Если они будут смотреть за тобой плохо, ты убеги от них и вернись домой. Слышишь?
— Слышу! — обрадовался я.
Мне стало интересно: как я там буду жить, в какой школе учиться, что там за ребята.
На другой день, прикорнув на задке арбы знакомого возчика, который ехал в колхоз «Урючный», я отправился к брату.
Джене Сайра встретила меня приветливо. Она мне понравилась с первого взгляда. И вовсе не был обрезан подол у её платья, просто оно было короткое.
Маме, наверно, показалось, будто у джене был обрезан подол. Ведь сама мама по старинке носит платья до пят, а голову повязывает платком.
Джене Сайра отвела меня в комнату и сказала:
— Это твоя. Теперь ты будешь жить здесь.
В первый же день она застелила мою кровать белой простынёй. Вначале казалось непривычно, я боялся упасть, но лежать было удобно, приятно, и я быстро заснул.
Наутро джене разбудила меня.
— Вставай, неженка! И убери за собой постель! — сказала она.
Её слова мне не понравились. Вот ещё что придумали! Я тут же выложил всё, что наказывала мама.
Джене от удивления ахнула и уставилась на Икрама, который как раз в это время вошёл в комнату.
— Да, мама — человек пожилой. Она придерживается старых взглядов, ничего не поделаешь, — ответил брат, вытирая полотенцем лицо и шею. — Придётся тебе за ним убирать постель.
— Но… ведь так было бы лучше для Кимсана. Воспитание…
— Знаю, Сайраш. — Икрам прервал её. — Но мы должны уважать старого человека. Мама просит. А Кимсана я знаю: он изрядный упрямец, по глупости, чего доброго, и в самом деле удерёт от нас.
— Ну что же, пусть будет по-твоему, — ответила джене упавшим голосом.
Видно было, что она недовольна. А я был рад.
С тех пор меня никто не заставлял убирать за собой постель, не делал никаких замечаний. Это, конечно, хорошо.
Ох этот Сапар, как он красиво убрал свою кровать! Наверно, его научили этому.
Я вернулся к своей кровати, чтобы заправить её. Но тут в комнату вошёл Сапар. Я отдёрнул руку от простыни и направился к двери. Не стану же застилать её при Сапаре!
— Разве ты не убираешь за собой постель? — спросил Сапар.
— Нет.
— Почему?
— Не знаю… Ну чего привязался? Чего задаёшься? — разозлился я и хлопнул дверью.
Момун едет в лагерь. Кто же будет пасти его корову?
Ох и палит солнце в наших краях! Не успеет подняться над горами, а уже готово испепелить тебя огненными лучами.
Это, конечно, здорово, что солнце так печёт. Мы ведь купаемся в канале долго, до синевы. А потом выскочишь на берег и зароешься в горячий песок. А песок такой, что не ступишь — обжигает. Только лежать долго нам не приходится: надо пасти коров.
Пока не жарко, коровы щиплют траву, а чем ближе к полудню, тем беспокойнее они делаются. На них нападают слепни и оводы.
Пеструха, корова Момуна, совсем не выносит оводов. Стоит одному оводу сесть ей на хвост, она вздрагивает, насторожённо поднимает голову, оборачивается назад, прислушивается. Это Пеструха проверяет, действительно ли сел овод. А потом задирает свой грязный хвост и пускается бегом, будто хочет показать, какой она отличный скакун.
Наверно, овод сразу улетает. Но Пеструха, словно дала клятву бегать, несётся сломя голову. Набегается, успокоится и забирается на колхозное поле — полакомиться хочет.
Момун из сил выбивается, гоняется за Пеструхой. Думаете, мучается только он один? Ничего подобного!
Как только Пеструха, почуяв опасность, зашевелится, настораживаются и моя серая корова, и рыжая, с прямыми рогами, Эркина, и корова Кенеша со звёздочкой на лбу.
Они тревожно топчутся, то и дело бьют себя хвостом по спине. Но наши коровы из-за какой-то одной мушки не бегают как ошалелые.
Они недовольно глядят на проделки Пеструхи, словно хотят сказать: «Как тебе не стыдно, Пеструха, взбрыкивать из-за пустяков! Чего ты носишься? Хлопни хвостом посильнее — и нет овода. Ты бы лучше, пока не припекло, попаслась бы!»
Думаете, Пеструха понимает это? Нет, она просто глупая корова.
Чего только ни делал бедный Момун, чтобы избавиться от Пеструхи! Ведь она для него всё равно что чирей на лбу! Он не раз ссорился с матерью, просил продать Пеструху и купить другую корову. Но разве Аи?м-эже? послушается его?
«Глупенький! — говорила она. — Такую корову поискать надо. Наша Пеструха даёт столько молока, да такое жирное… Всю Киргизию обойди, другой не найдёшь!»
Может, и не найдёшь. А по нашему мнению, Пеструха — глупая, негодная корова.
И вот эта самая Пеструха в один прекрасный день, а точнее сказать, сегодня, не вышла на пастбище.
Зорька кончилась, время приближалось к полудню, но Момун с Пеструхой всё не показывался.
Мы были довольны, что Пеструхи нет, и удивлялись, почему Момун не пришёл.
Как всегда, мы сидели на берегу канала, то и дело поглядывая на дорогу. Мы ждали: может быть, Момун появится с своей Пеструхой?
— А я знаю! Наверно, Пеструху повели на базар, — сказал Эркин, часто мигая своими раскосыми глазами.
— Разве не в базарный день бывает продажа скота? — спросил Сапар.
Сегодня он второй раз вышел в поле. Мне пришлось взять его с собой, ведь я обещал Икраму.
Когда утром я пришёл на пастбище с Сапаром, ребята посмотрели на меня недоуменно: не я ли говорил им вчера, что больше не возьму этого городского тихоню.
Ну и пусть смотрят! Не станешь же им всё объяснять.
— Вон Пеструха! — вдруг закричал Кенеш. — Ой, Момун идёт сюда с матерью!
И правда, за коровой рядом с Момуном шла Аим-эже.
— Зачем идёт сюда Аим-эже? — не понимал Эркин.
— Откуда я знаю!
Голодная Пеструха, как только оказалась на лугу рядом с нашими коровами, сразу набросилась на траву.
Момуна и Аим-эже разморило от жары.
— Ох и жара, чтоб ей пропасть! — проговорила Аим-эже, присаживаясь к нам поближе.
Мы молча, вопросительно смотрели на Момуна. Он взглядом указал нам на мать: дескать, она всё скажет.
Аим-эже вытерла концом длинного рукава платья пот с морщинистого лба и внимательно оглядела нас:
— Миленькие мои, знаете, зачем я пришла?
Конечно, мы не знали. Откуда же нам знать? Мы молчали.
— Я пришла сказать вам одну новость: Момун уезжает в пионерлагерь.
Мы оживились.
— В лагерь? — переспросил Кенеш, как будто не веря.
— Да, сегодня утром пришёл председатель Сеи?т и дал путёвку. «Отправь, говорит, сына в лагерь».
Мы с завистью посмотрели на Момуна. Он скромно улыбнулся.
— А как же Пеструха? — вырвалось у меня.