Капитан Темпеста, стр. 38

XIX

Рассказы Гараджии.

Панорама, развернувшаяся с вершины этой башни перед глазами герцогини, действительно была восхитительная. На западе голубела ровная, лишь чуть-чуть рябившая поверхность Средиземного моря: на юге и на севере крутые обрывистые берега острова с маленькими мысиками и длинными рядами утесов, с крохотными заливчиками и глубокими ущельями напоминали знаменитые норвежские фиорды, а на востоке раскидывалась зеленая кипрская равнина, замыкавшаяся на горизонте цепью окутанных туманом гор. В одном из маленьких заливов герцогиня сразу рассмотрела свой галиот и взятую ею в плен турецкую шиабеку, стоявшие на якоре в небольшом расстоянии одна от другой. Оба эти судна и заметила Гараджия.

— Это твой корабль, Гамид? — полюбопытствовала она, указывая на галиот.

— Да, госпожа.

— Опять! Меня зовут Гараджия. Слышишь?

— Виноват. Да, Гараджия, это мой.

— Как красиво звучит мое имя в твоих устах! — вырвалось у молодой турчанки, и по ее лицу разлился густой румянец удовольствия, вызванного тем, что ей все-таки удалось заставить этого холодного юношу назвать ее просто по имени.

Затем, полюбовавшись снова несколько мгновений его красотой, она прибавила:

— Ты, кажется, спешишь со своим отъездом?

— Да, я спешу доставить Дамасскому Льву пленного франкского виконта. Мустафа может разгневаться за промедление.

— Ах, да, ты ведь явился сюда только из-за этого христианина! — со вздохом произнесла Гараджия. — Я и забыла… Впрочем, разве нельзя отправить этого франка с кем-нибудь из моих воинов…

— Ты знаешь, Гараджия, что Мустафа вправе требовать точного исполнения его распоряжений. Если не я, которому это поручено, доставлю пленника, то…

— Ах, какой вздор! Ты не простой солдат, и тебе ровно ничего не сделает никакой Мустафа.

— Мой отец приказал мне повиноваться прежде всего воле великого визиря, его лучшего друга, и я не могу ослушаться отца, — вывертывалась герцогиня, как могла, твердо рассчитывая на то, что легкомысленная турчанка не обратит внимания на непоследовательность ее речей.

Гараджия оперлась обоими локтями на парапет, опустила голову на руки и долго молча смотрела на море. Молчала и герцогиня, не желая прерывать мыслей этой прихотливой женщины.

Вдруг последняя обернулась к ней и, пронизывая ее взглядом своих пылающих глаз, резко задала ей вопрос:

— Так ты не побоялся бы помериться с Дамасским Львом?

— К чему ты спрашиваешь меня об этом, Гараджия? — в свою очередь спросила изумленная герцогиня.

— Отвечай мне без уверток, Гамид: чувствуешь ли ты себя в силах выйти на поединок с Дамасским Львом?

— Чувствую…

— И это твой близкий друг?

— Да, Гараджия, самый близкий из всех моих друзей.

— Ну, это ничего не значит, — процедила сквозь зубы турчанка, лицо которой выражало в эту минуту страшную злобу. — Даже и самая горячая дружба может остыть… Мало ли бывало примеров, когда даже родные братья, раньше жившие в полном согласии, вдруг становятся смертельными врагами из-за… ну, хоть из-за соперничества, например…

— Я тебя не понимаю, Гараджия…

— После ужина ты поймешь меня, мой прекрасный рыцарь… Освобождение того христианина, ради которого ты пожаловал сюда, зависит от одной меня. Если я не пожелаю его выпустить из своих рук, то никто не заставит меня сделать это. Если Мустафе так нужен этот пленник, подаренный мне моим дедом, то пусть он явится сам за ним со всем своим войском и попробует взять его у меня силой…. если только осмелится на это… Али-паша стоит больше великого визиря, а флот — больше сухопутной армии… Пусть, говорю, попытается, пусть! — твердила Гараджия пронзительным голосом, потрясая сжатыми кулаками.

И опять вдруг, с быстротой повернутого ветром флюгера, она придала своему лицу самое очаровательное выражение и совсем другим тоном сказала:

— Пойдем опять вниз, мой прекрасный витязь. Мы возобновим этот разговор после ужина.

Бросив последний взгляд на море, постепенно окрашивавшееся пурпуром заходящего солнца, она быстро сбежала по витой лестнице и направилась вдоль крытой галереи, огибавшей изнутри все стены крепости. Она шла так быстро, что герцогиня едва успевала следовать за ней. Миновав множество колубрин, грозные жерла которых были направлены частью на море, частью на кипрскую равнину, а также бесчисленные пирамиды каменных и железных ядер, они, наконец, добрались до массивной квадратной башни, сверху донизу точно рассеченной топором какого-нибудь титана.

— Вот через эту брешь морское войско великого адмирала ворвалось в крепость, — пояснила Гараджия, остановившись здесь. — Я была на борту галеры моего деда и могла следить за всеми подробностями ужасной битвы…

— Но почему же ты-то присутствовала при этом, Гараджия? — удивилась герцогиня.

— А потому, что в то время я командовала галерой моего деда, — с гордостью отвечала молодая турчанка. — Я люблю мужскую деятельность… Аллах, должно быть, ошибся, когда сотворил меня женщиной: дух во мне геройский, так же мало подходящий к моей хрупкой наружности, как, например, твоя наружность слишком нежна для мужчины…

— Так ты командовала галерой адмирала? — все более и более изумлялась герцогиня.

— Да. Что же в этом особенного?

— Очень даже много… Следовательно, ты умеешь управлять кораблем, Гараджия?

— Да еще как! Не хуже самого опытного моряка… Разве ты не слыхал, Гамид, что мой отец был одним из самых знаменитых корсаров на Красном море?

Гараджия показала Элеоноре все пункты крепости и вокруг нее, отмеченные чем-нибудь особенным во время долговременной осады, а затем повела гостя назад в свои покои. Становилось уже темно, и та зала, в которой Гараджия чаще всего сидела за столом, была ярко освещена несколькими роскошными фонарями и муранскими хрустальными люстрами, в прозрачных, сверкающих чашечках люстр горело множество розовых восковых свечей, распространявших одуряющий аромат, смешивающийся с пряным запахом массы цветов, украшавших вполне приготовленный для ужина стол.

Как и за завтраком, Гараджия никого из своих подвластных не пригласила к столу. Видно было, что высокомерная внучка паши не очень-то баловала своих подчиненных.

Кроме новых изысканных блюд, слуги принесли и — неслыханное дело! — две покрытые мхом и паутиной бутылки кипрского вина. Гараджия не считалась и со строгим запретом пророка употреблять какие бы то ни было крепкие напитки. Вообще, казалось, закон для нее не был писан.

— Раз сам султан, глава правоверных, пьет вино, то почему же я не могу его пить? — возразила она, когда Элеонора сделала ей строгое замечание насчет вина, желая этим путем поддержать свое самозванство. — Пожалуйста, Гамид, не будь таким нетерпимым в своих суждениях. Можно и вино пить и все-таки оставаться хорошим магометанином…

Герцогиня привыкла к кипрскому вину во время своего пребывания в Фамагусте, когда ей необходимо было пить вместе с остальными военачальниками, чтобы не возбудить насмешек и подозрений, поэтому она не стала слишком упорно отказываться последовать примеру Гараджии, налившей ей бокал со словами:

— Пей, Гамид! Это чудное вино оживляет кровь и веселит сердце… Пей!

Когда был подан душистый кофе и Гараджия закурила сигаретку, она несколько времени просидела молча, очевидно, погруженная в тяжелые воспоминания, судя по затуманившемуся вдруг взгляду ее черных глаз, только что перед тем сыпавших искры веселости. Потом она порывисто поднялась и начала расхаживать взад и вперед по зале, временами останавливаясь перед коллекцией оружия.

Герцогиня подумала было, что причудливой начальнице крепости вздумалось устроить новую дуэль ради рассеяния зловещей « турецкой скуки», но успокоилась, когда Гараджия внезапно бросилась к дивану, перед которым был поставлен столик с ящичком для сигареток и плоским золотым блюдом, полным сластей, уселась в уголок дивана, поджав под себя ножки, и достала себе новую сигаретку.