Судьба Илюши Барабанова, стр. 58
— Не умер Вавила, так болячка задавила…
— Я за Тину ручаюсь, она хорошая девушка, — сказал Митя решительно, чтобы никто не подумал, что он по каким-то другим причинам заинтересован в судьбе девушки.
— Эх ты, а еще секретарь, — с дружеским упреком проговорила Аня. — В партии чистка идет, всех прохвостов выгоняют, а мы поповну тащим в ячейку.
— Не посмотрим, что ты секретарь, — угрожающе отозвался кто-то из угла.
Митя с трудом сдерживал обиду.
— Грош цена будет нашей борьбе, если мы оттолкнем человека, когда он стремится к нам, — сказал Митя с жаром. — Разве мало примеров, когда к нам приходили люди из других классов?
— Пускай отречется через газету от своего папаши-церковника, тогда посмотрим.
— Братва, а вы слыхали? Сережка безрукий заведующим нардомом назначен!
— Правильно… Человек у белых под пытками был.
Весело подпрыгивали вагоны на стыках рельсов, проплывали белые поля, занесенные снегом полустанки. Но вот поезд замедлил ход, завизжали тормоза, и вагоны, дергаясь и лязгая буферами, остановились.
— Станция Березай, грузить дрова вылезай! — послышался чей-то бойкий голос.
На пустынном разъезде снегу — до крыш. Штабеля заготовленных бревен напоминали сугробы. Лес был сложен вдоль линии железной дороги, а дальше темнел бор.
Люди разбились на группы. Работа закипела. Проваливаясь по пояс в снег, люди обступили штабеля, растаскивали бревна руками, а те, что примерзли, откалывали ломами.
Каждая группа изобретала свой способ погрузки. Одни, растянувшись цепочкой, передавали чурбаки из рук в руки, другие носили бревна на спине. Третьи приспособили шесты и, как на носилках, таскали на них дрова к вагонам.
Илюша и Мустай, орудуя лопатами, расчищали подходы к штабелям. Друзья раскраснелись, шапки сбились на затылок. Илюша даже снял рукавицы.
Работа на полустанке разгоралась. Вечерние сумерки поторапливали людей. Отовсюду слышались голоса, раздавался смех.
Чурбаки ныряли в раскрытые двери вагонов, глухо стукались об пол, там их складывали в ряд.
— Лови буханку! — кричал Митя, бросая Феде увесистое полено.
— Не мешало бы ситного поймать…
— Фунтиков на десять! — подсказала Аня.
— Больно много, живот разболится.
— Мой живот не такое видал…
Стало совсем темно, когда погрузку закончили. Все вагоны были набиты заснеженными бревнами, чурбаками.
Рассаживались по вагонам весело. Подошла, пятясь задом, закопченная «кукушка», и, пока сцепщик накидывал крюк на стальную серьгу, рабочие нагрузили полный тендер дров.
Выбрасывая снопы искр, паровозик побежал по еле видимым в темноте рельсам. Машинист давал гудки, точно гордился тем, что везет людям тепло. Казалось, сам паровоз кричал:
«Везу-у-у, везу-у-у!»
Комсомольцы пели песни.
Илюша и Мустай стояли у раскрытой двери, крепко держась за поручни, и шептались:
— Илюшка, гляди, звезда летит! — И Мустай указал пальцем в небо, где и впрямь летела за паровозом вечерняя звезда.
— Это Марс, — сказал Илюша, зная, что говорит наугад. В эту минуту он вспомнил про глухого ученого с Коровинской улицы. Неожиданно ему пришла в голову счастливая мысль, и он предложил: — Давай отвезем ученому дров.
— Какому ученому?
— Про которого дядя Коля Азаров рассказывал, Циолковскому.
— Якши, давай, — обрадовался Мустай. — Самых лучших возьмем, березовых. Тепло будет!..
На вокзале участников субботника пригласили в столовую. Когда рабочие гуськом стали заходить в помещение, Илюша и Мустай в растерянности отошли в сторонку. Они не знали, полагается им ужин пли нет. А есть хотелось до невозможности. Из столовой доносились стук оловянных ложек, веселый говор, а когда кто-нибудь открывал Дверь, оттуда клубами вырывался пар и ароматно пахло чечевичной похлебкой.
Скоро стали выходить те, кто поужинал. Они сворачивали махорочные цигарки, закуривали. Усталый рабочий заметил застывших от холода ребят и спросил:
— А вы почему не идете ужинать? Пошли, пошли!
На кухне рабочий крикнул повару:
— Петрович, накорми огольцов, они работали наравне со всеми. Садитесь, богатыри, ешьте!
Им налили по миске супу и выдали по кусочку сахару. Суп ребята съели, а сахар спрятали в карман — Валя и Надя Азаровы обрадуются, когда Мустай принесет домой и отдаст сестренкам заработанные гостинцы. Но это после. А сейчас надо добыть самые большие санки, нагрузить их лучшими дровами и отвезти на Коровинскую улицу, ученому, который хочет лететь к звездам.
— Ну, пошли? — спросил Илюша.
Мустай поднялся, вытер рукавом губы и сказал решительно:
— Айда!
Глава двадцать первая
ЭШЕЛОН С ПОВОЛЖЬЯ
Воззвание о голоде решили отпечатать в типографии газеты «Коммуна» и расклеить по городу.
Из-за нехватки электричества работала лишь одна машина. Рабочие нашли выход: набранный текст поместили в металлическую раму и печатали валиком вручную. Оттиск получался грязноватый, но заголовок, набранный крупными буквами, бил в набат:
«Молодежь Калужской губернии, к тебе обращается комсомол!»
Илюше, Мустаю и Степе, который упросил друзей взять его с собой, и поручили расклеить листки по центральным улицам, Никитской и Московской, от Гостиных рядов до вокзала.
Ребята долго спорили, где приклеить первый листок, и решили — на каменных колоннах Троицкого собора. Потом дело пошло веселее. Мустай выбирал место, Степа с ведерком мазал стену или забор, а Илюша наклеивал листки, разглаживая их ладонями.
У дома Ракова, где понуро стояли привязанные к телеграфным столбам лошади, к ребятам подошли Гога Каретников, Шурик Золотарев и Фоня.
— Эй, мазурики, чем занимаетесь? — окликнул их Золотарев и, подойдя к листку, прищурившись, стал разбирать написанное.
По выражению его лица было видно, что Шурик отлично знал, о чем шла речь в листках, но делал вид, будто не понимает. Он, кривляясь, стал читать вслух:
— «Молодежь Калуц-кой губ-бернии, к тебе обращается комса… комсп… комсо…»
— Чиво нада? — оттолкнул его Мустай.
— Погоди, дай прочитать, — миролюбиво отозвался Шурик и опять стал паясничать, читая воззвание: — «Дети бродят по улицам, дрожа-сь от хыо-лода. Цветы жизни увядають…»
Мустай снова отпихнул Шурика, но тот продолжал валять дурака.
— Ты не русский, что ли? — спросил он Мустая. — Я хочу помочь голодающим, а ты прочитать не даешь.
Фоня с усмешкой следил за происходящим. Гога стоял серьезный, будто что-то выжидал, но вот он перевел взгляд о Илюши на Степу, стоявшего с ведерком и тряпкой в руках.
— А ты что здесь делаешь? Почему не в штаб-квартире?
— Я там ничего не потерял, — мрачновато ответил Степа.
— То есть как — не потерял? Ты обязан приходить на занятия.
— Не буду я ходить к вам.
— Нет, будешь.
— Не буду.
— Заставим… Ты достаточно морочил нам голову и ответишь перед Судом Чести.
— Я отвечу перед комсомольцами.
— Понятно… Не твой ли советник Барабанов научил тебя этому?
— Тебя не касается.
Гога помнил наказ брата и Поля терпеливо относиться к ребятам окраины, но тут Гога не мог справиться с собой. Он перевел взгляд на Илюшу и сказал:
— А ты верни деньги.
— Какие?
— Не прикидывайся дурачком. Я уплатил в школе за тебя и за твоего косого дружка сто миллионов.
— Полегче на поворотах, — обиделся Степа и перенес ведерко в правую руку, точно собирался драться. — Я тебе покажу, какой я косой!
— Заткнись тряпкой, которую держишь в руке, — посоветовал Гога, а сам продолжал спор с Илюшей: — Коротка же у тебя память. Помнишь, как я выручил тебя в школе? Что бы с тобой было тогда, если бы не я? Отдавай деньги.