Голубые луга, стр. 10
— За хорошую семью, товарищи! За друзей наших Асю и Борю, за сына их Виталия. И самое главное — за победу, за скорейшее окончание войны!
Борис Петрович встал, высокий, красивый, поднял бокал:
— За нашу любовь!
Ася Васильевна глянула на него сбоку, но такими любящими, такими преданными глазами, и еще что-то было в этом взгляде: тревожное, радостное, тайное, недоступное никому, кроме них, глянула быстро, но все заметили этот взгляд, и Страшнов, хоть и новый человек, а не удержался и крикнул: «Горько!»
Это был самый удачный тост, вовремя и от души сказанный. Военком и военкомша поцеловались, а Страшновы безоговорочно были приняты в круг этих людей.
Дети пировали в библиотеке. На столе белоснежная скатерть, как в настоящих гостях. Три вазы. В одной печенье, в другой конфеты, в третьей яблоки. В большом стеклянном графине свежедавленый вишневый сок. Две бутылки настоящего, сделанного на заводе лимонада.
Перед сладким подали рис с двумя большими котлетами, а потом каждому — мисочку со сладкими пампушками.
Ели и пили молча.
Гостей у Виталика было немного: Федя, две старшие дочки Васильева и младший брат Виталика, пятилетний Боря. У девочек были одинаковые матроски и синие бантики к синим глазам. Каждая из них съела по котлете и отщипнула от второй по маленькому кусочку. Они также не доели по две пампушки. Не догрызли яблоко. Взяли по два печенья — оставили по крошечке, а вот перед конфетами не устояли. Сосали, поглядывая друг на друга, как бы не упустить мгновения, когда рука сестрички потянется к заветной вазе.
Федя свою еду съел подчистую в один миг: котлеты, рис, пампушки, выпил стакан соку, стакан лимонаду и приступил к печенью. Виталик за это время не успел и с одной котлетой справиться. И он спросил Федю:
— Разве можно так быстро есть?
Федя покраснел, отодвинул приготовленную для съедения стопку печенья и не знал, что же теперь делать.
— В другой раз в гостях ешь, как мы, — вдруг подала голос старшая девочка Васильева, — наша мама обучает нас культурному воспитанию.
Виталик усмехнулся, а Федя сказал:
— Я ем, как запорожец. А запорожцы быстро ели, потому что всю жизнь были на войне.
Усмешечка исчезла с лица Виталика, жевать даже перестал: выходит, Федя-то опять в победителях?
Дверь распахнулась чересчур размашисто: на пороге Николай Акиндинович.
— Федя, иди сюда! Стихи почитай!
Виталик одними губами спросил Федю:
— В лесу родилась елочка?
— Нет, свои! — ответил Федя гордо и громко.
— Девочки, Виталик! — позвала красивая мама Виталика. — Идите послушайте Федины стихи. А ты почему ничего не ел? — вопрос относился к меньшому братишке Виталика, к белобрысому Боре.
Взрослые уставились на бесстрашного поэта.
Федя смотрел перед собой прищурясь, чуть презирая этих больших, не умеющих слагать стихи людей и потому наверняка обреченных на полную неизвестность и забвение.
Стихи Федя читал громко, с жестами.
— «Дмитрий Донской»! — объявил он.
Взрослые ахнули. Они ожидали околесицы, а тут были стихи на уровне лучших произведений Ильи Ляпунова.
Федя слегка наклонил голову и ушел. Он знал: его сейчас начнут хвалить. Это, конечно, приятно, но ведь придется разыгрывать скромность. Делать серьезное, равнодушное лицо, хотя внутри все в тебе улыбается и сердце от радости танцует. Притворяться Феде не хотелось. И он ушел сначала в комнату детского пира и тут же — на улицу. Забежал за военкомат, прислонился спиной к теплым бревнам и затих, ожидая, пока радость успеха выйдет из него и можно будет жить среди людей не притворяясь.
А взрослые тем временем осаждали Илью Ляпунова, требуя опубликования стихов юного поэта, который в будущем, возможно, прославит Старожилово на всю страну, на весь мир и на многие поколения вперед.
Ляпунов покряхтел, почистил платочком пенсне и, размышляя над каждым словом, сказал внушительно и строго:
— Стихи хорошие, но, думаю, их надо внимательнейшим образом изучить и проверить. Боюсь, что это плагиат.
— Плагиат?! — вскричал Николай Акиндинович. Жена схватила его под столом за руку, но он вырвался, вскочил. — Чепуха! Федька и не такие сочинить может.
— Уж больно молод, — лепетал Ляпунов. — Не напортить бы! Ранняя слава кружит голову. Сильно кружит.
На него зашикали.
Под шумок из комнаты исчез Виталик. Он убежал на чердак и плакал там злыми, никак не облегчающими сердце слезами.
На следующий день, вечером, к Страшновым неожиданно пришла Ася Васильевна. Она принесла тетрадку.
— Виталика раззадорил Федин успех, — посмеялась она, — и вот он тоже начал писать стихи. Сочинил про колодец.
И с удовольствием прочитала:
Когда Ася Васильевна ушла, тетя Люся сказала:
— А мне кажется, стишки эти она сама накропала.
Глава четвертая
Николай Акиндинович привез из леса полный тарантас китайки.
Бабка Вера усмехнулась беспощадно сомкнутыми губами:
— Куда эту дрянь?
— Варенья наварим! — беспечно откликнулся Николай Акиндинович.
— А сахар где возьмешь?
— Ну, посушим. С чаем пить. Они ж сладкие.
Бабка Вера опять усмехнулась и стала выгружать добычу. Федя знал, над чем она смеется. Знал Федя, кто она такая, бабка Вера, и ненавидел ее.
Федя многое знал и о многом догадывался, хотя взрослые думали, что он ребенок и ничего не понимает.
Китайка сделала свое дело. Бабка Вера вспомнила былое.
Был у бабки Веры сад.
— Господи, китайке радуются! Мы на эту дрянь и не смотрели. У нас было шестьдесят корней, сорт к сорту.
Отец-то наш, твой дед по матери, был садовод не хуже вашего Мичурина. На яблоню прививал по двенадцати сортов. А одна была — ох, Федька! Над самой рекой, к запруде. С виду неказистая, и яблочки на погляд так себе, а надкусишь — чистая земляника. К нам за сто верст приезжали яблочка того отведать.
Все погибло, дом сожгли. А дом-то какой! Бывалчи как строили? Как теперь, что ли? Господи! И помучили же нас! То эта самая гражданская… Красные придут — оберут, за красными Шкуро — тоже грабанет, только держись!
— Красные не грабили! — вскипает Федя. Его терпению пришел конец. — А если брали, значит, вы кулаки были. И правильно делали, что брали!
— Кулаки? Ну, кулаки. Держали работников. Так они за работу деньги получали. Кормили их, поили, жилье им давали… Теперь-то вон и самим есть нечего.
— Сейчас война! Все для фронта.
— Тогда тоже была война. Бывалчи, с работы придут мужики, Матрена-повариха выставит перед ними чугун со щами, а в чугуне не вода да капуста, а почитай сплошное мясо.
— Врешь ты все!
— Пускай по-твоему будет. Вы, новые-то, умны со стариками оговариваться. Бывалчи…
Федя не в силах больше слышать этого тягучего «бывалчи», пулей вылетает во двор. Пускай Милке рассказывает про сад, про мясо, про мельницу свою.
В доме двое сеней: одни темные, с выходом во двор, другие светлые, через терраску на улицу.
Федя не знает, куда податься. Идет вслед за ногами. Ноги вынесли к свету. На терраске в железном корыте — китайка. Федя набил оба кармана и вышел на улицу.