Планета Шекспира, стр. 28

Ударил божий час.

На миг Хортон окозался размазанным по вселенной с тем же самым болезненным ощущением безграничности, которое уже чуствовал прежде; затем размазанное собралось в одну точку, вселеная сузилась и ощущение странности исчезло. Вновь появились соотносимые время и пространство, ладно соединенные друг с другом, и он осознавал, где он находится, вот только казалось, будто его — двое, хотя эта его двойственность и не казалась неловкой, а даже была вроде бы естественной.

Он прижался к теплой черной почве мажду двумя рядками овощей. Впереди эти два ряда уходили все дальше и дальше, две зеленые линии с черной полосой между ними. Слева и справа находились другие параллельные зеленые линии с разделяющими их черными — хотя черные линии ему приходилось воображать, ибо зеленые ряды сливались и по обе стороны видно было одно сплошное темно-зеленое покрывало.

Усевшись на корточки, чувствуя голыми подошвами тепло земли, он оглянулся через плечо, и увидел, что позади него зеленое покрывало кончается и очень далеко, напротив строения, вздымающегося так высоко, что не видно было вершины, белое пушистое облачко приколото к голубизне неба.

Он потянулся тонкими мальчишескими руками и принялся рвать бобы, тяжело повисшие на ветках растений, раздвигая левой рукой кусты, чтобы можно было достать запутавшиеся в листве стручки, обрывая их правой рукой и бросая в наполненую до половины корзину, стоящую на полоске черной замли прямо перед ним.

Теперь он видел то, чего не заметил раньше — впереди, на равных интервалах между рядками стояли другие пустые корзины, ожидающие, чтобы их наполнили, расставленные по грубой прикидке так, чтобы когда одна корзина наполнится, рядом уже была бы другая. А оставленные позади полные стручков корзины, ждущие транспорта, который пройдет попозже между рядков, собирая их.

И еще нечто, чего он не сознавал раньше — что он в поле не один, но с ним многие другие, в большинстве дети, хотя были и женщины со стариками. Некоторые опережали его, собирая быстрее или, быть может, менее старательно; другие отстали. По небу ползли облака, ленивые, кудрявые облака, но в этот момент ни что не закрывало солнца и оно испускало палящий жар, который он чуствовал сквозь тонкую рубаху. Он пробирался вдоль рядка, собирая по мере продвижения стручки, добросовестно отнесясь к работе, оставляя те, что поменьше, дозревать еще день-другой и обрывая все остальные — солнце пекло спину, пот собирался в подмышках, стекая по ребрам, а ноги вжимались в теплую, хорошо взрыхленную и ухоженную землю. Ум его оставался незанятым, прикованным к настоящему, не убегающий ни назад, ни вперед во времени, удовлетворенный текущим моментом, словно он был простым организмом, поглащающим тепло и каким-то странным образом извлекавшим питание из почвы, так же как и стручки, которые он собирал.

Но было не только это. Был еще мальчик лет девяти-десяти, и был также теперешний Картер Хортон, невидимая, по всей вероятности, вторая личность, стоящая в сторонке или, быть может помещавшаяся где-то в другом месте и наблюдающая за мальчиком, которым он некогда был, чувствуя, думая и воспринимая то, что он знал когда-то, почти так, как если бы он и был этим мальчиком. Но зная и больше, нежели знал мальчик, зная то, о чем мальчик не мог даже догадываться, помятуя о годах и событиях, пролегших между этим обширным бобовым полем и временем, проведенным в космосе за тысячу световых лет. Зная, как не мог знать мальчик, что мужчины и женщины в огромном далеком строении, вздымавшемся на другом конце поля и во многих других сходных строениях по всему миру распознали зародыши еще одного кризиса и уже планируют его разрешение.

Странно, подумал он, что, даже получив второй шанс, человеческая раса должна все-таки проходить свои кризисы и осознавать в конце концов, что единственное решение заложено в иных планетах, вращающихся среди гипотетических солнечных систем, где люди когда-нибудь смогут начать заново, и некоторые из этих новых попыток провалятся, но некоторые, может быть преуспеют.

Меньше, чем за пять столетий до этого утра на бобовом участке, Земля пережила потрясение — не войну, но всемирный экономический коллапс. При системе, основанной на выгоде и свободном предпринимательстве, гнущейся под ударами, заметными уже в начале двадцатого столетия, при израсходовании немалой части самых основных природных ресурсов мира, при возрастающем населении, при появлении в промышленности все новых и новых приспособлений, экономящих труд, при том, что излишков пищи уже не доставало, чтобы накормить людей — при всем этом последовала безработица, голод, инфляция и утрата доверия к вождям мира. Правительства исчезли; промышленность, средства сообщения и торговля уже были готовы к развалу и на некоторое время воцарились анархия и хаос.

По выходе из этой анархии возник новый образ жизни, собранный воедино не политиками и государственными деятелями, а экономистами и социологами. Но через несколько столетий в этом новом обществе появились симптомы, заставившие ученых отправиться в свои лаборатории, а инженеров — засесть за чертежные доски чтобы создать проекты звездных кораблей, которые перенесли бы человечество в космос. Эти симптомы оказались истолкованы верно, сказал себе второй, невидимый Хартон, ибо только сегодня (Когда — сегодня? В этот день или тот?) Элейна сообщила ему об окончательном развале образа жизни, который экономисты и социологи спланировали так тщательно.

Земля была слишком больна, подумал он, слишком испорчена, слишком сильно эксплуатировалась, слишком была загрязнена ошибками человечества, чтобы выжить.

Он чувствовал землю, забивающуюся между пальцами ног и легкое касание ветерка, дующего над полем, овевая его потную, нагретую солнцем спину. Он швырнул пригоршню стручков в корзину и подтолкнул других кустов в ряду, казавшемся бесконечным. Он увидел, что корзина почти наполнилась. Перед ним стояла пустая корзина.

Жара и усталость; и голод начал пробуждаться; но он должен продолжать собирать, как собирали сотни других — очень юных и очень старых — делая то, что они могли сделать, чтобы дать возможность более сильным работникам делать другие дела. Он уселся на корточки и посмотрел в даль, через поле зелени. Не только бобы, подумал он, но и много уже и других культур поспело — продовольствие, которое, когда подойдет время, должно быть собрано, чтобы накормить людей в башне.

Он уставал. Поглядев на солнце, он увидел, что осталось еще час или больше времени до полудня, когда вдоль рядков провезут фургон с ленчем. Полчаса на ленч, подумал он, а после этого опять собирать, пока не сядет солнце. Он распрямил пальцы правой руки, подвигал ими, чтобы прошла усталость и перестало сводить. Пальцы, увидел он, сделались зелеными.

Накормить людей в башне, думал Хортон (невидимый, невещественный Хортон), накормить племя, клан, коммуну. Мой народ. Наш народ. Один за всех и все за одного. Башня была выстроена высокой, выше облаков, чтобы занимать на земле поменьше места — город, поставленный торчком, чтобы освободить землю, необходимую для выращивания пищи, чтобы накормить этот вертикальный город. Люди в башне жили в тесноте, ибо башня, сколь она ни была огромной, должна была быть по возможности меньше.

Обходиться без чего-либо. Перебиваться. Довольствоваться малым. Урожай выращивался и убирался вручную, потому что топлива было мало. В пищу шли углеводы, потому что на выращивание их уходило меньше энергии, чем на белок. Производить и строить для длительного существования, а не износа и старения — с исчезновением системы, основанной на выгоде, износ сделался не только преступным, но отвратительным.

С исчезновением промышленности, подумал он, мы сами выращиваем пищу и участвуем в личных делах друг друга. Мы сжились между собой, сжились вместе. Мы возвращаемся к племенным устоям, проживая в едином укрытии, вместо разрозненых хижин. Иногда мы смеемся над старыми временами, над системой выгоды, над рабочей этикой, над частными предприятиями, и все время, пока мы смеемся, в нас остается болезнь — болезнь человечества. Неважно, что бы мы испробовали, сказал он себе, в нас заложена болезнь. Неужто человеческая раса не может жить в гармонии с окружающей средой? И должна, чтобы выжить, получать каждые несколько тысяч лет новую планету себе на разорение? Неужели мы обречены идти по галактике словно стая саранчи, идти по вселенной? И галактика, весь космос, обречены нам? Или же настанет день, когда вселенная подымется в гневе и прихлопнет нас — и даже не в гневе, но в раздражении? В нас есть определенное величие, подумал он, но величие, подумал он, но величие деструктивное и эгоистическое. Земля просуществовала миллиона два лет после появления нашего вида, но большую часть этого времени мы не были так результативны, как мы результативны сейчас — потребовалось время, чтобы вырасти до полной разрушительной мощи. Но начав на других планетах с того, что мы есть теперь, много ли времени потребуется, чтобы ввести им смертельный вирус человечества — долго ли будет протекать болезнь?