Планета Шекспира, стр. 23
«А вы, сэр Ученый?»
«Я?»
«Да, как насчет вас? Другие двое из нас наконец честны. А как с вами?»
«Я? Я никогда не думал об этом. Никогда не сомневался. Любой ученый, а в особенности астроном, как я, готов был бы продать душу, чтобы пойти. Если подумать, то, фигурально выражаясь, я и продал душу. Я потворствовал своему назначению в этот конгломерат интеллектов, или как его там не назови. Потворствовал назначению. Я бы дрался за него. Я упрашивал кое-каких друзей, самым секретным и осторожным образом, чтобы они помогли моему назначению. Я готов был на все ради этого. Я не думал о своем выборе, как о чести. Я действовал не из страха, как вы двое — и однако, в некотором смысле, может быть, и из страха. Я, знаете ли, старел, и начинал уже приобретать это лихорадочное чувство, что время уходит, песок высыпается. Да, если подумать, то, может быть, был и страх: подсознательный страх. Но в основном было ощущение, что я не могу позволить себе сойти в последнюю тьму, когда столько осталось сделать. Не то, чтобы мои теперешние наблюдения или выводы имели какое-то земное происхождение, ибо я больше не часть Земли.
Но по конечному счету, я думаю, все это и неважно. Моя работа предназначалась не для Земли и не для товарищей, а для меня самого — для моего личного удовлетворения и удовольствия. Я не искал аплодисментов. В отличие от вас, моя дорогая леди, я скрывался. Я избегал публики, я не давал интервью и не писал книг. Писал, конечно, статьи, чтобы поделиться своими находками с товарищами по работе, но ничего такого, что прочитал бы человек с улицы. Я думаю, если подытожить, что я был крайним эгоистом. Мне не было дела ни до кого, кроме себя. Теперь я рад сообщить вам, что свое размещение с вами двумя я нахожу очень удобным. Словно мы — старые друзья, хотя раньше мы никогда не были друзьями, да может быть, ни один из нас в действительности и не друг двум другим по классическому определению дружбы. Но раз мы можем действовать совместно, то я думаю, что при данных обстоятельствах мы можем назвать это дружбой.»
«Вот так экипаж у нас подобрался, — сказал монах. — Ученый-эгоист, женщина, ищущая славы и бывщий испуганный монах.»
«Бывший?»
«Я больше не боюсь. Больше ничто не может меня коснуться, как и любого из вас. Мы добились этого.»
«Нам предстоит еще долгий путь, — сказал ученый. — Здесь не место и не время для торжества. Скромность, скромность и скромность.»
«Я всю свою жизнь провел в скромности, — сказал монах. — Со скромностью я покончил.»
18
— Что-то не так, — сказала Элейн. — Что-то не на месте. Нет, может быть дело далеко не в этом. Но есть что-то такое, чего мы не нашли. Ждет здесь какая-то ситуация — может и не нас, но ждет.
Она напряглась, почти замерла от напряжения, и на ум Хортону пришло воспоминание о старом сеттере, с которым он временами охотился на уток. Чувство ожидания, знания, и в тоже время не совсем знания, привставания на цыпочки от острого ощущения присутствия.
Он остановился, подождал, и наконец, как бы с усилием, она расслабилась.
Элейна посмотрела на Хортона просящими глазами, просящими о том, чтобы ей поверили.
— Не смейтесь надо мной, — сказала она. — Я знаю, что здесь что-то есть — что-то необычайное. Я не знаю, что это такое.
— Я не смеюсь над вами, — ответил он. — Я верю вам на слово. Но как…
— Не знаю, — ответила она. — Однажды в такой ситуации, как эта, я себе не поверила. Но теперь — нет. Это уже случалось раньше, много раз. Почти как знаешь наверняка. Словно предупреждение.
— Вы думаете, это может быть опасно?
— Невозможно узнать — просто ощущение чего-то.
— Мы пока ничего не находили, — сказал он, и это было близко к истине. В трех обследованных ими зданиях не было ничего, кроме пыли, дряхлой обстановки, керамики и стекла. Для археолога это могло бы иметь значение, сказал себе Хортон, но для них двоих это были просто древности — пыльные, заплесневевшие, однообразные древности, которые одновременно угнетали и явно никуда не годились. Когда-то в далеком прошлом жили здесь разумные существа, но для его нетренированных глаз ничто не указывало на цели их пребывания.
— Я об этом часто думала, — сказала Элейна. — Удивлялась. Я ведь не единственная у кого это есть. Есть и другие. Новая способность, приобретенный инстинкт — невозможно точно сказать. Когда люди вышли в космос и высадились на других планетах, они были вынуждены приспосабливаться — как бы это назвать? — ну, может быть, к непохожести. Им пришлось развить новые способы выживания, новые способы думать, новые взгляды и чувства. Может быть, мы этим и обладаем — новым органом чувств, новым способом узнавать. Что-то подобное появилось у земных пионеров, когда они попадали в неизвестные области. Может быть было это и у первобытных людей. Но на давно уже заселенной и цивилизованной Земле наступило время, когда в этом уже не осталось нужды, и оно исчезло. В окружении цивилизации мало неожиданностей. Всякий хорошо знает, чего он может ждать. Но когда он отправляется к звездам, он вновь испытывает нужду в этом древнем способе познания.
— Не смотрите на меня, — сказал Хортон. — Я один из жителей того, что вы назвали цивилизованной Землей.
— А она была цивилизованной?
— Чтобы ответить на это, нужно уточнить термины. Что значит цивилизованный?
— Я не знаю, — ответила Элейна. — Я никогда не видела совершенно цивилизованного мира — в том смысле, в котором цивилизованной была Земля. Или я думаю, что не видела. В теперешние дни нельзя быть уверенным. Вы и я, Картер Хортон, происходили из различных эпох. Могут возникнуть случаи, когда единственным правильным курсом для каждого из нас будет терпение друг к другу.
— Вы говорите так, словно видели множество миров.
— Так и есть, — подтвердила она. — Во время занятий картированием. Приходишь в какое-нибудь место, остаешься там день или два — ну, может побольше, но никогда особенно долго. Лишь так долго, чтобы сделать несколько наблюдений и набросать кое-какие заметки, чтобы составить впечатление того, что это за мир. Понимаете, чтобы можно было опознать его, если вернешься снова. Ибо важно узнать, приносит ли вас система тоннелей когда-либо обратно, в место, где вы уже были. В некоторых местах хочется остаться подольше. Но таких мало. Чаще всего вы бываете рады уйти.
— Скажите мне одну вещь, — попросил Хортон. — Я все о ней думаю. Вы отправились в экспедицию по картированию. Так вы это называете. По мне, так это похоже на сумасброднейшую идею. У вас шансов больше, чем один на миллион, и однако…
— Я же говорила, что есть другие.
— Но даже будь у вас хоть миллион, только один будет иметь шанс вернуться в мир, который уже когда-то посетил. А если всего один из вас отыщет обратный путь, это будет пустой тратой времени. Множество вас должно преуспеть, прежде, чем появится какая-то статистическая вероятность нанести тоннели на карту, или хотя бы начать их наносить.
Та холодно посмотрела на него.
— Там, откуда вы явились, вы, конечно, слыхали о вере.
— Конечно, о вере я слышал. Вера в свое «я», вера в свою страну, вера в свою религию. Какое все это имеет отношение к нашей теме?
— Вера — часто все, что есть у человека.
— Вера, — заявил Хортон, — это когда считают что-то возможным, хотя совершенно уверены, что это не так.
— Зачем так цинично? — спросила Элейна. — Откуда такая узость зрения? Отчего такой материализм?
— Я не циничен, — возразил он. — Просто я принимаю в некоторый расчет шансы. И зрение наше не было узким. Это мы припомните-ка, первыми отправились к звездам, и мы смогли уйти, убедили себя в уйти только благодаря материализму, который вы по-видимому так презираете.
— Это верно, — согласилась она, — но я говорю не об этом. Земля это одно, звезды — другое. Когда вы оказываетесь между звезд, ценности меняются, сдвигается точка зрения. Есть древнее выражение — «это совсем иная игра» — вы мне, кстати, не скажете, что это означает?