Хроникёр, стр. 82

С этого шага начались твои успехи, и с этого шага началось твое поражение.

Но как ловко стало тебе действовать, когда ты «переступил»!.. Где-то на Сахалине не освоили отпущенные на строительство школы деньги — они твои! Ты уже приготовился к тому, что кто-то прозевает свои деньги. За счет средств на капремонт самодеятельно заложил фундамент школы, зная, что их тебе возместят, что «повисшие» где-то чужие деньги в конце года с облегчением будут отданы тебе, который, еще не имея их, уже их «вложил», овеществил. Все почти законно. Или скажем так: чуть незаконно. Затонские подмигивают: «Наш-то! Подметки рвет на ходу». Как тебе от таких похвал?

Знающие люди тут же быстро мне выкрутят руки: а знает ли автор, что жесткое распределение денег по статьям консервативно, устарело, не дает руководителю развернуться, и потому, если он временно перебросит их из одной статьи в другую, то... Знаю!.. Консервативно — так меняйте на прогрессивное. В данном случае мы видим последствия того, что человек «переступил», обратную сторону блистательных достижений и строительно-озеленительных побед.

И вот ведь что, Василий Павлович! Поражения твои были тем явственнее, чем значительнее были успехи. Ты построил «Мираж», но для этого тебе надо было разорить затон. Ты покончил с пьянством, воровством, нарушениями трудовой дисциплины, но зато возник котлован. Будто железной метлой ты смел туда нарушителей и нарушаешь теперь всяческие законы и нормы один. В жестко подметенном тобою затоне нет теперь тех негативных явлений, которые, как принято говорить, мешают жить. Но я хочу спросить: а что есть? И я тебе сам отвечу: общественный паралич. Люди чувствуют себя незащищенными. И вот в этом ощущении людьми своей беззащитности самая крупная твоя победа и самое крупное твое поражение.

Тебе невероятно легко стало людьми управлять, но им противно стало в такой атмосфере жить. Ты на это скажешь: «Не нарушай! И нечего тебе будет бояться». Но что, скажи мне, нарушил Павел Васильевич Курулин? Единственно — твое единовластие: посмел тебе возражать. Что нарушил Андрей Янович Солодов, построивший тебе кирпичный завод? Единственно — посмел тебя критиковать за то, что ты разбазариваешь изготовляемый его заводом кирпич. Они поплатились из-за своей самостоятельности, и теперь самостоятельные люди обходят тебя стороной. Ты ликвидировал представление о личном достоинстве. Ты внедряешь понимание некоего общего, коллективного достоинства, то есть достоинства твоего.

Ты был бы замечательным директором, окружи ты себя самостоятельными людьми. Окружи ты себя людьми, которые имели бы смелость остановить тебя, возразить, настоять на своем. Но ты окружил себя «своими». А «свой», если взглянуть из будущего, из перспективы, быть может, больший враг, чем «чужой». Именно от «своих» идут беды, до которых «чужие» просто не позволили бы тебе дойти.

Заканчивая, я не могу не сказать о «страдающей» стороне, о людях затона. А где вы, дорогие товарищи, были? Шепотком обсуждали норов директора завода? Утопили для острастки директорский катер?.. Ну, а члены парткома, завкома, депутаты поссовета, народные контролеры — почему же молчали вы?.. Да, знаю, знаю: одни готовились к какой-то отчаянной, не на жизнь, а на смерть борьбе с директором, другие полагали, уж коли привалило такое счастье, появился активный, боевой, радеющий за процветание Воскресенского затона руководитель, — надо терпеть. Докуда терпеть, земляки дорогие? Пока вашего директора не снимут?.. У вас две крайности: либо снять, либо дать полную свободу действий. И то и другое у вас хорошо получается. Но ведь, дорогие мои, народовластие — это не то и не другое, а это, когда «вместе». Это когда вместе и вы и директор. Только из такого соединения может выйти здоровый толк. Только в таком сочетании определяющим становится не «хозяин», не «работник», а прекрасное слово «товарищ». Однако, для того, чтобы так было, нужна смелость не дать себя превратить в «работника», нужна твердость, чтобы коллективно взять в ежовые рукавицы «хозяина», нужны усилия, чтобы сохранить себе — свое достоинство, а затону — самоотверженного директора. Только эти честные, суровые, товарищеские усилия есть тот способ жизни, при котором легко дышать.

Алексей Бочуга

Я уже пил чай, когда с газетой в руках вышла на веранду мать. Села, сгорбилась, сосредоточенно посмотрела куда-то в угол.

— А я думала, ты Курулину друг.

Была в ней какая-то каменность. Она никогда не говорила о своих болезнях, не жаловалась на усталость, не терпела разговоров о возрасте. Для нее было необходимостью чувствовать себя равноправно с любым.

— Сколько директоров до Курулина было? И каждому мы задавали вопросы: почему мы не живем, а гнием? И они толково нам отвечали, почему у нас по-другому не может быть. А Курулин пришел и сказал: может! И будет!.. И ведь, действительно, уже кое-что сдвинулось, да ты и сам об этом в своей книге писал: и озеленение, и дома новые, и асфальт, и клуб-теплоход, и порядок во всем... Да разве дело в том, чтобы все было, Леша! Чтобы жизнь не стояла — вот что для людей главное. А с Курулиным у нас стронулась жизнь! — Она помолчала, редко шмыгая носом. — Семьдесят процентов населения в нашем поселке пенсионеры. Что мы до Курулина были? Валежник!.. А Курулину и мы, старики, стали нужны. За людей нас принял! Поклон великий ему за это.

Так ни разу и не взглянув на меня, она снова горестно ушла взглядом куда-то в угол.

— Нашелся человек, которому до нас есть дело, так ты приехал и его погубил. — Мать заплакала. Слезы текли по ее каменным морщинам. Она загородила лицо узловатыми, искривленными пальцами. — Подлец ты, что ли, я не пойму?

Мы посидели в невыносимой тишине. Болезненно обострившийся слух стал улавливать, как шуршат, расправляясь, листья яблонь, с которых солнце сгоняло росу.

— Господи! Ты чего голый чай-то пьешь?! — опомнилась мать. — Сейчас я блинчиков тебе напеку.

Вытерев глаза передником, она тяжеловесно пошла в чулан разжигать свои керосинки.

— Досиди уж как-нибудь до вечера, — погремев посудой и судорожно пошмыгав носом, сказала она и вышла из чулана, держа перед собой корявые, обмазанные тестом руки. — А там, стемнеет, потихоньку уедешь. Чемодан я сама на пристань могу снести. А ты — мимо бани и берегом Волги: никто не увидит...

Я обнаружил, что уже давно с крайней осторожностью держу в руке анодированный под сусальное золото подстаканник, из которого криво торчит граненый стакан. Я бережно поставил его на клеенку. Казалось, становится нечем дышать. Я посмотрел сквозь окна на волю и увидел, как по верху забора, тяжело балансируя, пробирался раскормленный кот. У меня было такое ощущение, будто во мне расстреляли душу.

2

— А вы кто такой? — вдруг повернувшись, бесцеремонно спросил меня Самсонов. Это был плотный, грубовато-уверенный, начальственного вида мужчина с ореховой лысиной и с жирными золотыми шевронами на рукавах кителя.

— Тот самый журналист, — лаконично сказал за меня Курулин. — Из Москвы. Алексей Владимирович Бочуга.

— И что вы здесь делаете?.. Тот самый журналист. Из Москвы.

— Как видите, стою, — сказал я.

Мы стояли на травянистом берегу против «Миража»: вот этот самый прибывший из пароходства уже на второй день после опубликования моей статьи Самсонов, Курулин, Веревкин, а также представители прибывшей на приемку «Миража» комиссии: добродушный могучий дядя из министерства лесного хозяйства и молодой, молчаливый, заросший, как Черномор, бородою инженер с судостроительного завода в Звениге, ну и вдруг обративший на себя внимание я. Человек двадцать рабочих и приехавших толпились на понтоне, к которому был пришвартован «Мираж».

— Зачем же вам стоять здесь? — окинув меня с ног до головы взглядом, сказал Самсонов. — Идите за территорию завода и стойте там. — Он выбросил меня из поля зрения и снова повернулся к Курулину. — До нас доносились слухи о ваших художествах. Но то, что я увидел, превзошло все ожидания. Вы что же, возомнили себя удельным князьком? Что хочу, то и делаю? Отстроил, видишь ли, себе особняк! Милицию разогнал! Сам вершит суд и расправу! Вы на что надеялись, я что-то никак не могу понять! На то, что мы ваше самоуправство встретим аплодисментами?.. Обязательства по досрочному завершению судоремонта и то, понимаешь ли, не удосужился взять!