Хроникёр, стр. 36
— Еще наплачешься! — ворчливо заметил Лешка. — Он уже в университет захотел, Рыба-то. Объявил, ага! Теперь что? Станет знаменитым, и заставят его именем назвать поселок. Был Воскресенский затон, станет Рыбная слобода.
— Ну, Леха! Ты гений! — затрясся в старушечьем смехе Куруля. — Ты его понял, Федя? Во шутник, а?.. А я давно заметил, что не простой ты человек, Леха. В лес ты смотришь, потому что волк!
— А ты не волк?!
— Ну вот, обиделся. А зря! О чем ты думаешь? Почему мы не знаем?.. Значит, не хочешь, чтобы мы знали, так? Значит, не простые в твоем калгане, а волчьи мысли... Так, что ли, Федя?.. Хар-роший Федя!.. — Он забывчиво сунулся, чтобы нахлобучить Феде на физиономию шапку, но тут же был наказан: Федя перехватил сухую длинную Курулину руку и деловито стал ее жать. — Ну-ну, ты руки не распускай, сука! Нагулял силы, как клоп, так теперь... — Куруля вырвался, обтер снегом липкие после налима пальцы, сытно отвалился в хворост, потянулся, посмотрел в глубокое черное небо, по которому летели белые хлопья пепла и искры. — Нет, ребя! Какие мысли вы там ни имейте, а мне без этого... — лениво шевельнул он пальцами, показывая то ли на зимний примолкнувший лес, то ли на взмывающие в черноту искры, то ли на все это вместе взятое, — нам без этого, земеля, — прищурился он на Федю, — нельзя.
— Понимаешь, меня увлекает сам процесс познания, — с запинкой, шепотом признался Федя. — Движение мысли за пределы очевидного... Ты понимаешь?
Куруля сплюнул.
— Чего ж не понять?! Только с портфелью-то ходить — ведь взвоешь?
— Это как счастье, — переводя голубенькие глаза с Курули на Лешку, доверчиво шептал Федя. — Попалась мне книга Циолковского, а там все, то есть самое последнее «все». И ведь знают: книга-то напечатана! Почему спокойно живут?! Там так: земля — это колыбель человечества. То есть живем, ждем, пока человечество повзрослеет. А потом — колонизация космоса. Потому что это и есть задача человечества. Для того-то оно и создалось.
— Человечество?
— Ну!
— Здорово.
— А оно свою главную задачу не выполняет, потому-то вот и томится: войны, жадность, хапают друг у дружки...
Куруля усмехнулся:
— Тащат чужих налимов.
— Налимы не в счет! — строго сказал Федя.
— Да я шучу, шучу.
— А когда ж оно, то есть человечество, повзрослеет? — напряженно помолчав, спросил Лешка.
— Уже повзрослело.
— Во дает Федя! Все знает.
— Действительно! Ты-то откуда узнал?
— Фашистов разбили... Дети, что ли?
— А ты смотри: ведь верно! Ну, Федя!
— Ну, допустим... Но как его колонизировать, этот космос?
Федя потыкал прутом в костер, посмотрел на друзей стеснительно:
— Это я хочу взять на себя.
— Боюсь, изменишь, — подумав, сказал Куруля. — Весной запахнет, лодки смолить начнут, дык... эх! — Куруля, захрустев сушняком, вытянулся. — Зачем, скажешь, космос, когда на земле благодать?!
Небо по сторонам казалось белесым, а над костром как бы выгорела черная, заполненная летящими искрами дыра. Слышалось, как возятся в зарослях мыши, как тихо булькает и шуршит нарастающая на Камочке наледь. А когда еще время от времени начинали широко шуметь невидимые в темноте вершины, счастье существования на этой земле становилось почти непереносимым для Лешки.
— Ж... отморозишь! — сурово сказал он Куруле.
— А?.. И верно ведь! — Куруля засмеялся и затрещал валежником, разворачиваясь задом к костру.
ПОЖАР
— Ребя! — заунывно воскликнул Куруля. — А ведь это завод горит.
Они махнули через снега к журчащей неподалеку Камочке. Съехали по шею в снегу с обрыва и вляпались в наледь: вот ведь гадство! Зеленоватый студень парил, шипел, нарастал буграми; следы заполнялись прозрачной водой. На валенки тотчас намерзло. Они стали как чугунные бахилы. А у Курули в сапоги сквозь дырки от дроби ко всему прочему еще проникла вода. Побежали по Камочке как колодники, бухая в санную дорогу глыбами льда. Стрелявший по ним мужик, раскорячившись над прорубью, опускал плетеную морду.
— Завод горит! — крикнул ему Куруля.
Мужик ойкнул селезенкой, как лошадь, уставился на зарево, а затем побежал за ними, волоча за собой позванивающую пешню.
Серебристая аккуратная молодая луна путалась справа в черных скачущих прутьях. Прямо перед ними, за лугами, над заслоняющими затон громадными осокорями время от времени били в посветлевшее небо столбы копоти и, разваливаясь, обнажали внутри себя напряженное пламя.
Заскочили домой, чтобы бросить оружие, и — к заводу! Какая-то бабка выволокла на снег свои узлы и стояла рядом с ними, вытянув шею, смотрела на горящий с ужасающим треском склад.
Да, горел не завод, а вытянувшийся длинно вдоль Заводской улицы склад. Он был бревенчатый, двухэтажный, зачем-то побеленный по бревнам известкой. Середина его, где находился очаг пожара, с шумом ввалилась внутрь; к небу взошел красно-черный толстый смерч, сбросил в вышине черные лохмотья и обнажил голый огонь. Через шлак улицы, на теснящуюся к голубой конторе толпу пахнуло жаром; толпа еще отступила; над улицей летали лоскутья копоти, пепел, стреляли во все стороны искры. Сквозь зарешеченные окна было видно, как огонь бродил внутри склада, то там, то здесь вдруг выдавливая стекла и высовывая наружу загнутые кверху красные когти. Внезапно такой коготь высунулся в торце склада, который от торца механического цеха отделяли лишь ажурные сварные ворота. Надутые красным, стали лопаться в механическом цехе стекла.
Из разноголосой сумятицы оттесненной жаром толпы Лешка ухватил, что пожарная машина на ремонте и что о начальнике пожарной охраны директор завода уже кричал в бешенстве: «Я эту сволочь загоню под расстрел!»
От базара, где висел пожарный колокол, частил медный слабенький звон.
— Фронтовики! — На водовозной бочке возник директор завода Севостьянов в расстегнутом кожаном длинном пальто, без шапки. — На складе бочки с карбидом! Запас кислорода!.. Угроза взрыва!.. Надо спасать завод!
Он исчез с бочки, а еще через мгновение Лешка увидел его выскочившим из толпы. Прикрыв лицо рукавом, пригнувшись, директор побежал через улицу, снег на которой весь растопило жаром, стояли красные лужи с плавающими в них хлопьями копоти. Грубо растолкав колеблющихся, из толпы выскочили в разных местах человек двадцать и так же, как директор, пригнувшись, обреченно побежали по лужам к бревенчатой, со следами старой побелки, стене склада, один за другим остановились, как бы упершись в невидимое что-то, отвернулись от напряженно гудящего огня и побежали обратно. А спина одного, пробежавшего дальше других, задымилась белым. Как красная шерстка, по ней побежал огонь. Толпа закричала. Двое кинулись, опрокинули его в лужу, подхватили и уволокли в толпу.
Лешку поразили два мужика, которые, стоя позади толпы, спокойно перекуривали.
— Минут через двадцать рванет, — между затяжками сказал один.
— Может в любой момент рвануть, — сказал другой.
— А народ стоит! Не понимает, дурачье, что сейчас всех снесет.
Оба с прищуром взглянули на выпершую в зону взрыва толпу, как бы не причисляя к этой толпе себя. Но тут пронесли, облепив его, громадный насос-качалку. «Гидрант! Гидрант!» — сипло закричали несущие. И оба курильщика, затоптав цигарки, бросились за контору, пробежали опять с ломами, начали бешено разрывать ими шлак, обнажая засыпанный где-то в этом месте гидрант.
Толпа подалась, взревела. Хохоча и матерясь, закричали люди. По Заводской к горящему складу лошадь тащила красную пожарную машину. Рядом с лошадью бежал и хлестал ее палкой краснорожий толстенький начальник пожарной охраны.
— Байбак!
— Клоп краснорожий!
— Тебя б, вместо кобылы, запречь!