Богомолье (сборник), стр. 61

И те, понимаешь, пистолеты выхватили, стреляться! Так и сучутся над старухой… Еще которые подскочили, тоже… за старуху вступаться: «Нельзя так над старинным человеком!..»

Значит, ей уж Господь помогал… В голос плачет-заливается, своего добивается, понятно. Все ведь трудами какими нажито, последнее… Ну, тут ее взяли и подали в окошко, публике, – в двери-то уж никак!.. И патку ее туда, и мешок. А там скандалются: куды вы ее нам на головы!.. Ну, затискали ее под лавку, – все позанято, не продохнуть. Да так три дня и пролежала под лавкой, все молилась: «Господи Сусе, донеси!» И до ветру-то нельзя сходить, и до воды не доберешься… От духоты-то с ей обморок пошел, – маленько очнется, а дыхнуть-то нечем, опять обморок. Стонала там, а кто услышит… всякому до себя только! И эти всю ее облепили, как мука! Сосед под лавкой оказался, сочувственный, дал ей водицы глотнуть из бычьего пузыря, – лучше, говорит, не разобьется – не разольется. А вода-то протухлая оказалась, затошнило старуху… А он еще пуще настращал. «Третий раз, – говорит, – такую му?ку принимаю, езжу, не дай-то бог! За мукой – что!.. А вот оттуда когда, с мукой!.. Народ жесточей, каждый себя сберегает, прямо за глотки рвут. А со-всюду у них рвут… Оттуда-то самая война и пойдет. Да в дороге-то слезать сколько надо, в обход, да ночью… а то начисто отбирают. Как хошь – так и выпутывайся!..»

Он-то, конечно, от чистосердия, жалеючи… а у ней сердце совсем упало, – «Господи Сусе, донеси!..»

Донесло ее за Тамбов, в места по тем временам самые хлебные. Куда люди, туда и она. С человеком одним разговорилась… из людей бывалых. Ну, проникся в ее положение, не вовсе душу потерял. И деревню ее знавал, по своим делам прежним…

«Трафься [201], – говорит, – за мной, у меня этот струмент налажен».

Ну, вроде как довесок она стала. Он чайку попить пристал к лавошнику одному знакомому – и она с ним. Поодаль, понятно, сторожит, виду не подает, а трафится. Ночевал он там, на постоялом, и она – в сани под навес забилась.

«Вы, – говорит, – ее уж не тревожьте, – хозяина предупредил, – с одних местов мы, у ней внучатки голодающие и сына на войне убили».

Она ему, понятно, про свое объяснила досконально, про все горя свои. Щец с грыбками похлебала, – Христа ради ей отпустили, из уважения. Ну, правда, он у ней патки фунтов пяток забрал… Она было плакаться – дорого, мол, за щи-то да за ночевку, – а потом и говорит: «Ну ты, батюшка, может, вдобавку пути какие мне расскажешь, как бы посходней с мучкой…»

Посмеялся: «Ладно уж, укажу… Бог с тобой!.. – Ситчик ее поглядел, совет подал: – Ситчик, бабушка, хороший, Коншинского клейма, не продешеви. Фунта на два выше других в аршин!»

Видит – полпуда лишку! Рассказал ей на село Загорово ход, тридцать верст.

«Там мало почато и вроде как ярманка стала. А мне, – говорит, – в другое место надо, за крупой…»

В ноги ему старуха повалилась, а он тут ее маленько и порадовал. Вынимает некоторый капитал…

«Прими на сирот… да помяни, – говорит, – Симеона и Иоанна, воинов… в муках и за отечество напрасную кончину от злодеев принявших…»

Вот… и дает ей несколько денег.

«Тут, – говорит, – и за твою патку, расторговал… дорогу маленько оправдаешь. А меня извини, по делам мне нужно».

Духу-то ей и поднял. А насчет патки-то ее… он ее, может, в помойку выкинул, – всего там было. Обещалась на обедню подать, как домой вернется.

И пошла ходом на Загорово-село.

Лесами пустилась, за народом. Идти весело, дорогу новую проломили-протоптали, прямо через трущобу, по болотам. И везде, у водицы там, энти объявляться стали, перекупщики-спикулянты: ситец, сапоги – рвут, мешочки с мукой наготове… Ну, поостерегли старуху: у таких и мучки с речки купишь! А пески там тонкие, не отличишь. И балаганы сбиты, к сторонке, где поглуше, – «райки» называются… Кто уж каким рукомеслом занимается – всякий тут струмент пущен!.. Зазывают так ласково: «Чайку попить с сахаринчиком не угодно ли?.. Блинков… помянуть кого?..»

Наладили уж, по сезону. Сказать прямо – публичные номера! Мамаши эти… на дачу приглашают… спикулянтов и вообще… девчонок, бабенок молодых заманивают на мучку да щец тарелочку… А народ-то голодный, затощал!..

Корчаги у них дымят, каша в котлах, колбаска горячая – соблазн! И стражу свою содержут: во какие котищи за котлами спят, ободья на шее гни! А народ устамши, в голове не соображает… Насмотрелся я там, чего с жизнью-то поуделали, гос-поди-и!.. И дурман пьют, и порошки дают нюхать… хуже в тыщу раз этих… гнилых домов! Опоят-обчистют, а трясин там… кругом, концов не сыщешь. А кому искать?! Ночью костры горят, песни играют, воют… У того последние деньги вырезали, у того пачпорт вынули… А то конные налетят, окружат – проверка!

«Есть спирт… оружие?!»

Тут уж покоряйся, ни-ни!.. Как кому посчастливит, а то и по шее надают, и… не дай бог. И калечные всякие при дороге сидят, за ноги ловют, причитают… слепые, обгорелые, – с голодных местов подались. А их лают: когда вы только подохнете!.. Прямо мешком по морде хлещут: душу не трави! Каждому думается – на их место скоро. А то охрану предлагают нанять, матросы или там с ружьями, квиток выдают с бланком – за десять фунтов муки доведут без убытку. Одни отымают, другие охраняют – одна шайка. А народ промежду тычется…

Ну, старуха на себя понадеялась. Постращали: смотри, бабка, рыск берешь! Два раза ее шарили, штыком все спирт искали! Ведерко проткнули на смех – тряпкой законопатила. Мне потом про ее мытарства рассказывали, где мы-то с ней стояли… Она там пятеро суток на мучке у вокзала высидела… Сапоги один вертел. «Казенные, – говорит, – с клеймом… под расстрел за это!.. народное, – говорит, – достояние…» Ну, за слезы ее отдал, только испозорил!

Всего довелось хлебнуть. Мужчина на елке удавился: деньги у него вырезали. Висит уж безо всего, посняли с него, понятно… бумажек рваных нашвыряли ему к ногам, на помин души, на погребение мертвого тела… И кто он и откуда – неизвестно. И хоронить некому…

Повидала за дорогу… за цельную жизнь, может, того не видала. И вот добралась до Загорова-села…

III

А тут леса кончились.

Глядит старуха – народ к канаве сбился, у межевого столба, а к столбу голый человек проволокой прикручен, а наместо лица черное пятно уж, а на груди билет прицеплен, объявление. Которые читали – говорят: «Застрелен за разбой и бандит!» Стал один рассуждать: столбов, мол, на всех не хватит, за разбой-то! – ну, тут стали расходиться, напугались таких слов.

Смотрит старуха – на село-то никто не идет, а стали жить по канаве да по кустам. По грибы приехали будто – на гулянки! Друг от дружки поодаль, стерегутся. А село на горке, версты две. Днем воспрещено строго: кого поймают – начисто отберут. А к ночи во – пойдет! Подневали-поспали, – темнеть стало, сперва пошли мальчишки шнырять, в разведку. За ними – бабы, с мешочками, и все в украдку… а там и возками стали наезжать. Глядит старуха – прямо чудеса! Муку уж волокут, пересыпают, да шепотком все, будто чего воруют. На мосту у них верховой стоит-стерегет… то петухом закричит, то свистнет, – у ихних мужиков свои знаки. Петухом ежели – можете не беспокоиться, врага нет… а как совой зальется – все в траву головой, как от грому. Прямо представление веселое!..

Ждет старуха, трафится, как люди. Старик один на нее наступил – чего имеется? Патку попробовал – горькая! На сапоги нацелился, помял – отложил. Ситчик?.. Старуха ему про клеймо…

«Нам, – говорит, – это без надобности, а чтобы вид был! У тебя вон скушный, а нам требуется веселого! Старухи наши теперь не шьются, а хоронить – в сенцо одеваем, в соломку обуваем!»

Цену-то ей, стало быть, сшибает. По десять фунтов за аршин! Настращал. А за сапоги – пуд! Мужик еще наскочил, сапоги примерил, – даю полтора! За ситчик бабы ухватились, накинули…

«Веселенькаго бы, канареешнаго… а энто чего!»

Ребятва – патку растаскивать, а темно… Старуха ситчиком обмотана, из пазухи конец высунула, на патку села, сапоги цепко держит. И куриная у ней слепота, понимаешь… ну ничего не видит! А цены-то уж смекнула, да как бы не прошибиться… Безголосый тут один насунулся, всех отшил, очень самостоятельный оказался: «Чего баушку мою заклевали… я у тебе покупатель!»