Боцман знает всё, стр. 14

— Нет, не уйдёшь! На помощь!

— Да что вы, мадамочка? Сказились, что ли? Чего вы орёте? Вот ваш паршивый ридикюль!.. Никто вас не обкрадывал! Нашли мы его на сене, где вы его, пьяная в доску, потеряли… А теперь нас ворами обзывать вздумали? Да?

Капитанша схватила сумочку и тут же спрятала, как и кубанку, за спину. Глаза у неё были вытаращены, подбородок дрожал.

— Какие мы воры, раз мы вас сами остановили? — принялся кричать и я противным «девчоночным» голосом и шарить по карманам. Смешно теперь, но тогда я хотел показать ей в той обстановке направление в кавучилище.

Вместо удостоверения я вытащил из кармана свой старенький пионерский галстук. Увидав его, я испустил победный клич и предъявил капитанше галстук, как всё перекрывающий мандат.

— Вот! Смотрите, кто мы! — выкрикнул я и тут же, чтобы капитанша окончательно поняла, с кем имеет дело, с привычной быстротой повязал галстук на шею.

И капитанша точно очнулась. Она даже головой помотала.

— Ой, боже мой! Что же это я?.. — пробормотала она и пошла к воротам, всё быстрее и быстрее.

— Кубанку-то хоть отдайте! — крикнул Борис, догоняя её.

Она сказала «простите», отдала шапку и бегом кинулась за ворота мимо выскочившего из будки сторожа.

— Вот что деньги с людями делают! — сказал окончательно успокоившийся Белобрыс. — Даже спасибо не сказала!..

— А вы можете с ей потребовать! — сказал с возмущением сторож, когда узнал, что произошло. — Ишь какого переполоху наделала! По всем законам полагается при таких случаях третья часть. Надо было с находкой в милицию, там бы денежки переслюнили, и пожалуйте вам третью часть…

— Да ну её к богу в рай! — перебил сторожа Борис. — Кабы она нэпманка была, буржуйка…

— Тогда бы другое дело! — добавил я. — Тех надо в Чёрном море топить…

Ноты на песке

Лучший клёв бывает на заре, и поэтому я каждое утро просыпался с первыми петухами. Поёживаясь от холода, я шёл на Пьяну всегда одним и тем же путём — через колхозный огород. На огороде колхозницы пололи мокрые от росы делянки огурцов и капусты. Сразу за деревней начинался заливной луг. Он тянулся до самой реки. Конные косилки плавали по лугу, как колёсные пароходы. Меж кустов траву выкашивали вручную загорелые парни, старательно обкашивая каждый кустик.

На другой стороне реки, на высоком берегу, мельница-ветрянка махала своими огромными ручищами, как будто хотела разогнать поскорее утренний туман.

Ловить я начинал от холодного источника и к обеду приходил на перекат, где отдыхало стадо. После полуденной жары, когда отдохнувших коров угоняли в луга, на перекате особенно хорошо брала крупная краснопёрка, горбатые окуни.

На перекате я ловил взаброд. Но прежде чем войти в реку, я искал глазами у самой воды то, что меня давно уже интересовало. Ещё в первый день приезда на Пьяну я увидел на песке аккуратно нарисованные нотные линейки с нотными значками и скрипичным ключом. Во всю строчку была написана гамма. А рядом, ближе к воде, кто-то решал примеры по арифметике. По корявым цифрам можно было понять, что решавший не очень грамотен и не очень силён в счёте. Пять, умноженное на пять, равнялось у него двадцати. Учитель, вероятно, был строгий. Он зачеркнул «двадцать» косым крестом и поставил отметку «плохо». Этой же рукой было выведено «двадцать пять», а под нотной линейкой — «хор.».

Каждый раз я находил на песке ноты и примеры. Они становились всё сложнее. У музыканта за скрипичным ключом появились мелодии знакомых песен.

У математика дела шли хуже, на «плохо». И только в редкие дни ему удавалось решить на «уд.». А когда появились в примерах скобки, появилась и новая отметка — «очень плохо».

«А ведь учитель не совсем справедливый!», — решил я. Часто ученик-музыкант перевирал мелодии, но всегда получал отметку не ниже «хорошо». Я ещё заметил, что врал он только в песнях из кинофильмов. Народные песни и марши всегда записывались правильно. А марши все были старинные, военные. Впрочем, не всегда можно было прочесть ноты и цифры. Бывало, по песку проходили коровы и подставляли столько нулей к цифрам своими копытами, что эти числа не прочёл бы и астроном.

Я догадывался, что ученики — дед-пастух и его внук, подпасок. Хотелось только узнать, кто из них музыкант и кто математик. Меня наконец так одолело любопытство, что я пришёл на перекат раньше полудня, когда стадо ещё отдыхало у реки. Одни коровы лежали на берегу, другие в воде, на отмели, а некоторые забрели почти на середину реки и там стояли, вытянув над водой морды с чёрными и розовыми ноздрями. Они стояли неподвижно и мычали от удовольствия.

Чтобы не тревожить коров, я обошёл стадо поодаль. Ни дед, ни подпасок меня не заметили. Пастух сидел у самой воды. Заскорузлые пятки вылезали из башмаков, отполированных до блеска травой. Кнутовищем арапника он старательно рисовал на песке цифры. Значит, математикой занимался он. Видно, нелегко давалась деду наука счёта. Он часто поднимал голову и смотрел на речку, на зелёную стену камыша. Смотрел, внимательно прищурившись, как художник, определяющий глубину теней и яркость тона. Губы у него шевелились, как будто он хотел пересчитать все камышины на том берегу. Потом опускал голову и писал. Раскрывал и закрывал скобки, множил, вычитал. Помогали ему считать и узловатые пальцы на левой руке. Они то сгибались, то разгибались по одному, по два или все сразу.

А рядом внук проворно ползал на коленках перед нотной линейкой и торопливо, тоже кнутовищем, писал ноты. При этом он ел кусок хлеба с салом. Ел ловко, одной рукой. Сало держал большим и указательным пальцами, а хлеб прижимал к ладони мизинцем. За ним, как дрессированная змея, ползал чёрный кнут в руку толщиной.

— Санька, проверяй, — сказал наконец дед.

— Сейчас, — глухо ответил Санька.

Дописав последние ноты, Санька подошёл к деду, на ходу вытирая руки о штаны. Он бегло просмотрел каракули, решая пример в уме, добрался до результата и покосился на деда.

— А кто за тебя будет вторую скобку раскрывать? — спросил он сердито.

Дед засуетился:

— Какую скобку? Да ведь все же я растворил, все до единой.

— Все? А это что? Эту растворял?

— Да неужто нет? А и верно… Да как же это я? Вот напасть, прости господи! Проглядел, стало быть.

— Решишь сначала, — сурово сказал Санька.

— А может, завтра дорешаю? — спросил дед.

— Успеешь и нонче.

— Строгий ты стал.

— Так и надо. Вот когда я это проходил, знаешь, какой у нас был учитель…

И чтобы дед не спорил больше, Санька затёр ногой всю его работу.

— Решай сначала, только сперва проверь ноты.

Пастух поднялся и, расстроенный неудачей, пошёл за внуком.

— Ну, пой, — попросил Санька.

Дед глотнул воздуху и высоким голосом начал петь, называя каждую ноту. Я узнал песенку из кинофильма, который только вчера демонстрировался в колхозном клубе. На середину строчки деду не хватило воздуха, и он глотнул ещё.

— Ну как? — спросил внук.

— Хорошо. Зря как хорошо! Пиши отметину.

— Какую ж поставишь?

— Пиши пятёрку, — сказал дед торжественно.

Тут вмешался я:

— Пятёрки многовато.

Оба они от неожиданности вздрогнули и уставились на меня.

— Многовато пятёрки. Тут вот нужно не половину ноты, а целую, — сказал я и концом удилища указал на ошибку.

— Разве? — недоверчиво протянул дед и, опустившись на колени, стал проверять.

Он пел про себя, дирижируя пальцем. Казалось, что он считал ноты, как коров в стаде. Внук выжидательно косился на деда, на ноты и на меня.