Пять женщин, предавшихся любви, стр. 2

Даже в столице, не говоря уже о провинции, среди порядочных женщин не видывали такой красавицы, как О-Нацу. Была когда-то в Симабаре [12] красавица гетера, носившая на своей одежде живого мотылька вместо герба, так вот киотосцы уверяли, что и — ее превосходила красотой О-Нацу. Больше говорить нечего: все должно быть понятно из одного этого сравнения.

Думалось, что и сердце ее должно соответствовать ее наружности.

Однажды Сэйдзюро отдал свой пояс, который носил каждый день, служанке по имени Камэ и сказал ей:

— Пояс слишком широк. Сделай, чтобы было впору.

Та принялась тут же его распарывать, смотрит — в нем клочки старых писем.

Стали читать их одно за другим — а их было штук до сорока пяти. Все они адресованы господину Сэйдзюро, подписи же разные: Укифунэ, Ханасима, Кодаю, Акаси, Уноха, Сэндзю, Тикудзэн, Тёсю, Итинодэё, Коёси, Кодзаэмон, Мацуяма, Дэва, Миёси — имена гетер из Муроцу!

В каждом письме выражалась глубокая привязанность, преданность до самой смерти; в них не было ничего неприятного — и не скажешь, что писала гетера: строчки дышали искренностью.

Если так, то и эти женщины, оказывается, вовсе не так уж плохи. Что же до Сэйдзюро, то он, как видно, имел успех в любовных делах.

И вот, раздумывая о том, что он, наверное, умел проявить и щедрость, и любопытствуя, чем могла быть вызвана такая страсть к нему множества женщин, О-Нацу сама не заметила, как влюбилась в Сэйдзюро.

С той поры днем и ночью она все помыслы отдавала ему, душа ее словно рассталась с телом и переселилась в грудь Сэйдзюро, и даже говорила как будто не она сама, а кто-то другой. Она уже не замечала весенних цветов; лунная осенняя ночь для нее была все равно что день; снег на рассвете не казался ей белым, и голос кукушки при заходе солнца не достигал ее слуха. Что праздник Бон [13], что Новый год — было для нее безразлично,

Наконец она совсем потеряла голову, страсть так и горела в ее взглядах, желание проявлялось в ее речах.

«И прежде бывали такие примеры. Надо бы как-нибудь помочь ей», — думали, жалея О-Нацу, ее служанки. И тем временем сами все влюбились в Сэйдзюро.

Домашняя швея уколола себя иголкой, написала кровью о том, что у нее на сердце, и послала ему. Девушка, прислуживающая в комнатах, обратилась к кому-то за помощью, и вот мужской рукой было написано послание, которое она и опустила в рукав [14] Сэйдзюро. Горничная то и дело подавала в лавку чая, хотя там никто в нем не нуждался. Кормилица подходила к Сэйдзюро, совала ему в руки младенца, и тот оставлял свои следы у Сэйдзюро на коленях.

— Ты поскорее расти и становись таким, как господин Сэйдзюро, — говорила она. — Вот и я тоже — родила прекрасного ребенка и пришла сюда в кормилицы. Муженек мой оказался никудышным, сейчас, говорят, отправился в Хиго, что в Кумамото, и там поступил на службу. Когда хозяйство наше распалось, я получила от него разводное письмо и теперь живу без мужа. А по правде сказать, от природы я пухленькая, рот невелик и волосы немного завиваются…

Право, смешно становилось, когда она сюсюкала, кокетничая сама с собой.

Служанки тоже надоедали — когда, бывало, с черпачком к руке разливают суп из соленого тунца, то выберут лакомые кусочки и хлопочут: это, мол, господину Сэйдзюро.

Такое внимание было ему и приятно, и досадно. Служба в лавке пошла побоку, некогда было я вздохнуть: столько приходилось рассылать писем с разными, отговорками.

Вскоре и это ему опротивело, он ходил как во сне.

Между тем О-Нацу заручилась посредником и то и дело слала ему любовные письма, так что и Сэйдзюро впал в смятение. В душе он уже готов был пойти навстречу желаниям О-Нацу, но как это сделать? Дом полон людских глаз, вряд ли здесь могло что-нибудь выйти. Они только разжигали друг друга, обоих томила любовная страсть. День ото дня оба менялись в лице, спадали с тела.

Время берет свое. Дошло до того, что для них стало радостью даже слышать голос друг друга. Ведь пока есть жизнь — есть и надежда. И они думали: когда-нибудь прорастут семена, что посеяла наша любовь.

Но тут между ними встала невестка. Каждую-каждую ночь она накрепко запирает внутреннюю дверь, неусыпно следит за огнем, и вот скрип дверных роликов сделался для обоих страшнее грома небесного.

Танец в львиных масках под барабан

На вершинах гор цветут вишни, женщины хвалятся своей наружностью, матери выводят напоказ привлекательных девушек. На цветы и не смотрят, идут показать себя людям, — таковы нравы нашего времени. Что ни говори, женщина — это оборотень, она способна, пожалуй, разгадать и тайные помыслы старой лисы из Химэдзи [15].

В доме Тадзимая все собрались в поле на весенний пикник. Женщин усадили в носилки, а следом отправили Сэйдзюро наблюдать за порядком.

Уже сосны Такасаго и Сонэ покрылись свежей хвоей, вид на песчаное побережье — как прекрасная песни.

Деревенские ребятишки разгребают граблями опавшие листья, собирают весенние грибы, срывают фиалки и цветы тростника — интересное зрелище. И все женщины наперегонки рвали молодую траву, а там, где трава растет пореже, расстелили узорчатые циновки.

Море было спокойным, багрянец вечернего солнца соперничал с цветом рукавов женских одежд. И все, кто здесь был, не думали ни о глициниях, ни о цветах яблони, — их влекло заглянуть за самодельные занавески из накидок, а заглянув, они там и оставались, забывая о возвращении домой. Откупорили бочку с вином. Опьянение — вот в чем радость! Всё в сторону, сегодня мы, женщины, — закуска к вину… словом, веселились порядком. Это был женский праздник, из мужчин — один лишь Сэйдзюро. Служанки пили вино чайными чашками, вспоминали о былом и плясали, хмельные, не хуже бабочек. Они ни о чем не заботились и наслаждались не спеша, с таким видом, словно все эти поля принадлежат им.

Но вот сбежались люди. С барабанным боем явились скоморохи. Они всегда ищут, где веселятся, и исполняют танцы в львиных масках. Все обступили их, женщины — они охотницы до развлечений — не помня себя рвались посмотреть, отталкивая друг друга, и не могли оторваться. И скоморохи в свою очередь не покидали облюбованного места и показывали все штуки, какие умели.

О— Нацу не смотрела на представление и оставалась одна за занавеской. Она сделала вид, что ей не по себе, -зубы болят, кое-как подложила рукава своего кимоно в изголовье, пояс оставила незавязанным и, укрывшись за грудой в беспорядке наваленной одежды, притворно захрапела. Неприятная это была картина. Так уж умеют эти городские женщины в нужный момент позаботиться обо всем до мелочей, и в ловкости их тут не превзойдешь.

Заметив, что О-Нацу осталась одна, Сэйдзюро проскользнул к ней боковой тропинкой между густыми соснами, и О-Нацу поманила его. Прическа ее была в беспорядке, но им было не до того. Они не произнесли ни слова, сжали друг другу руки и забыли обо всем на свете. Лишь сердца у обоих трепетали от радости.

Одного они боялись: не застала бы их невестка. Поэтому они не отрывали глаз от щели в занавеске, а о том, что позади, ничуть не беспокоились. Когда же, поднявшись, оглянулись — там стоит дровосек и с наслаждением смотрит, сбросив на землю вязанку и сжимая в руках свой нож, и на лице у него словно написано: «Ай-яй-яй, вот так штука!»

Всегда так бывает в подобных делах: голову спрячешь, а хвост вылезет.

Скоморохи, увидев, что Сэйдзюро вышел из-за занавески, прервали представление на самом интересном месте, и зрители были весьма разочарованы: ведь оставалось еще многое. Но горы уже покрылись густым туманом, и солнце склонилось к западу, поэтому все возвратились в Химэдзи.

И казалось ли это только, что походка О-Нацу стала какой-то плавной?