Рукопись, найденная в Сарагосе (другой перевод), стр. 132

Цыган, досказав эти слова, просил нашего разрешения отложить дальнейший рассказ на следующий день, и в самом деле, в этот день мы его больше не видели.

День пятьдесят первый

Мы собрались в обычное время. Ревекка обратилась к старому вожаку, говоря, что история Диего Эрваса, хотя и известная ей отчасти, все же чрезвычайно её заинтересовала.

— Мне думается, впрочем, — добавила она, — что слишком много было потрачено сил для обмана бедного супруга, которого можно было спровадить гораздо проще. Возможно, однако, что история атеиста рассказывалась для того, чтобы и так уже оробевшая душа Корнадеса прониклась ещё большим страхом.

— Позволь мне сделать замечание, — возразил вожак, — что ты преждевременно судишь о событиях, о которых я имею честь рассказывать. Герцог Аркос был великим и благородным сеньором, а посему, чтобы подольститься к нему, можно было выдумывать и представлять разных лиц; с другой стороны, у меня нет ни малейшего основания предполагать, что именно для этого Корнадесу была рассказана история Эрваса-младшего [277] о которой ты никогда доселе не слыхала.

Ревекка уверила вожака, что его рассказ её чрезвычайно занимает, после чего старик так продолжал свою речь:

Я уже сказал тебе, что улегся и заснул на скамье в конце главной аллеи на Прадо. Солнце стояло уже довольно высоко, когда я проснулся. Как мне показалось, я проснулся оттого, что меня задели по лицу платочком, ибо, пробудившись окончательно, я увидел юную девушку, которая отгоняла мух от моего лица, чтобы они не мешали мне спать. Однако я удивился ещё больше, заметив, что голова моя мягко покоится на коленях другой юной девушки, дыхание которой я ощущал в своих волосах. Пробуждаясь, я не сделал ни одного резкого движения, и поэтому я смело мог, притворяясь спящим, оставаться в прежнем положении. Я закрыл глаза и вскоре услышал голос, довольно приятный, впрочем, в котором звучал упрек, обращенный к моим нянюшкам:

— Селия, Сорилья, что вы тут делаете? Я думала, что вы ещё в церкви, а между тем застаю вас тут за прекрасным богослужением.

— Но, маменька, — возразила девушка, служившая мне подушкой, — разве ты не говорила нам, что поступки являются такой же заслугой, как и молитва? А разве это не милосердный поступок — продлить сон бедному юноше, который, должно быть, провел очень скверную ночь?

— Конечно, — прозвучал в ответ голос, на этот раз скорее со смехом, чем с упреком, — конечно, и в этом есть заслуга. Вот мысль, которая больше доказывает вашу простоту, нежели набожность, но теперь, моя милосердная Сорилья, положи ласково голову этого юноши на скамью — и возвратимся домой.

— Ах, любимая маменька, — возразила юная девушка, — взгляни, как он мирно спит. Вместо того, чтобы его будить, ты бы лучше поступила, если бы развязала эти брыжи, которые его душат.

— Ну как же, — сказала мать, — красивые вы мне даете поручения! Но и в самом деле, у этого юноши чрезвычайно привлекательная наружность.

Одновременно рука её деликатно потрепала меня под подбородком, развязывая брыжи.

— Так ему даже больше к лицу, — заметила Селия, которая до сих пор не промолвила ни слова, — теперь ему вольнее дышится; так добрые поступки сразу же влекут за собой награду.

— Замечание это, — сказала мать, — свидетельствует в пользу твоего рассудка, но не следует простирать милосердия слишком далеко. Ну, Сорилья, положи ласково эту красивую голову на скамью и идемте домой.

Сорилья осторожно подложила обе руки под мою голову и отодвинула назад колени. Тогда я подумал, что не стоит уже дольше притворяться спящим; я сел и открыл глаза. Мать вскрикнула, дочки хотели бежать. Я задержал их.

— Селия, Сорилья, — сказал я, — вы столь же прекрасны, как и невинны; ты же, госпожа, которая кажешься мне их матерью потому только, что прелести твои более развиты, позволь, чтобы перед тем, как вы меня покинете, я отдал мимолетную дань восхищению, в какое вы все трое меня приводите.

И в самом деле, я говорил им чистую правду. Селия и Сорилья были бы совершеннейшими красавицами, если бы их возраст позволил развиться их прелестям, мать же их, которой не было ещё тридцати лет, казалось, успела пережить только свою двадцать пятую весну.

— Сеньор кавалер, — сказала эта последняя, — если ты только притворялся спящим, то ты мог убедиться в невинности моих дочурок и составить благоприятное мнение об их матери. Я не страшусь теперь перемены твоего мнения, если я попрошу тебя, чтобы ты соблаговолил проводить нас домой. Знакомство, начатое столь удивительным образом, заслуживает того, чтобы превратиться в доверительную и тесную дружбу.

Я отправился с ними, и мы пришли в их дом, окна которого выходили на Прадо. Дочки умчались на кухню, чтобы приготовить шоколад, мать же, усадив меня рядом с собою, сказала:

— Ты в доме, быть может, несколько чрезмерно роскошном по нашему нынешнему положению, но я сняла его ещё в более благополучные времена. Теперь я с превеликой охотой сдала бы внаем первый этаж, но не смею этого сделать. Обстоятельства, в которых я нахожусь, не позволяют мне видеть никого.

— Госпожа, — ответил я, — у меня тоже есть причины жить в уединении и, если бы вы ничего не имели против, я с величайшей охотой занял бы cuarto principal, то есть первый этаж.

С этими словами я вытащил кошелек, и вид золота устранил возражения, которые незнакомка могла бы мне сделать. Я заплатил вперед за три месяца за стол и квартиру. Мы договорились, что обед будут приносить ко мне в комнату и что верный слуга будет мне прислуживать и ходить в город с моими поручениями.

Когда Селия и Сорилья возвратились с шоколадом, им сообщили об условиях нашего соглашения. Взгляды их, казалось, овладевали целиком моей особой; но взор матери ревниво отказывал им в правах на меня. Я заметил это состязание кокеток и исход его предоставил провидению, сам же занялся исключительно устройством моего нового жилья. Мне не пришлось слишком долго ждать, ибо в нём нашлось все необходимое для удобного и приятного существования. То Сорилья приносила мне чернила, то Селия приходила поставить на моём столе лампу и уложить книги. Они ни о чем не забывали. Они являлись ко мне порознь, а когда порою сталкивались, то тогда, боже мой, сколько было смеху, шуток и веселья! Матушка, в свою очередь, тоже занялась моим устройством, в частности, моей постелью: велела постлать простыни голландского полотна, принести красивое шелковое одеяло и целый ворох подушек.

Хлопоты эти заняли у меня все утро. Наступил полдень. Мне накрыли стол в моей комнате. Я был в восторге. С наслаждением взирал я на эти очаровательные создания, которые, все втроем, наперебой ухаживали за мной и с благодарностью принимали малейшее выражение признательности с моей стороны. Но всему своё время; и я с наслаждением принялся утолять голод, не заботясь пока ни о чем другом.

Отобедав, я взял шляпу и шпагу и отправился в город. Никогда ещё я не гулял с таким удовольствием, как тогда. Я был независим, карманы мои были набиты деньгами, я ощущал себя преисполненным здоровья, жизни и благодаря ухаживаниям трех женщин воображал о себе бог весть что. Но ведь обычно молодежь ценит себя именно настолько, насколько получает в этом смысле подтверждение от особ прекрасного пола.

Я зашел к ювелиру, где накупил перстеньков, оттуда же отправился в театр. Под вечер, вернувшись к себе, я увидел трех женщин у дверей дома. Они мирно сидели там; Сорилья пела, подыгрывая себе на гитаре, а остальные две плели сетки для волос.

— Сеньор кавалер, — сказала мне мать, — ты поселился в нашем доме, оказываешь нам безграничное доверие и, однако, не спрашиваешь, кто мы такие. Я, однако, не намерена ничего от тебя скрывать. Узнай поэтому, сеньор, что меня зовут Инес Сантарес и что я вдова Хуана Сантареса, коррехидора Гаваны. Он женился на мне, не имевшей состояния, и такой же меня оставил с двумя дочерьми, которых ты здесь видишь, без всяких средств к существованию. Когда я овдовела, нужда повергла меня в величайшие хлопоты, и я сама не знала, как быть, когда неожиданно получила письмо от моего отца. Ты позволишь мне умолчать о его имени. Увы! Он тоже всю жизнь боролся с судьбой и, наконец, как он мне сообщал в своём письме, фортуна улыбнулась ему, и он был назначен казначеем военного ведомства. Одновременно с этим он прислал мне вексель на две тысячи пистолей и велел немедленно вернуться в Мадрид. Я приехала, чтобы узнать, что отец мой обвинен в растрате доверенных ему государственных средств и даже в государственной измене и что его посадили в Сеговийскую башню. Тем временем этот дом был уже снят для нас, я въехала и живу в величайшем уединении, никого не видя, за исключением одного молодого чиновника из канцелярии военного министерства. Он приходит сообщать мне о ходе дела моего отца. Кроме него, никто не знает о нашем родстве с несчастным узником.