Петр Великий (Том 2), стр. 9

– Не ходкий товар дочь твоя приёмная. Износилась у купца в постельницах. А что до работы охоча и рукодельница гораздая, нам то не к диковинке. Всякая девка, ежели её неукоснительно батогом потчевать, работать будет гораздо.

Он вдруг подвинулся к гостю и обнял его.

– Сдаётся мне, опричь Луши видал я у тебя и кровную дочку? Как она, по здорову ли? Не невестится ещё покель?

– Что ей станется, – вздохнул Овцын, не догадываясь, куда гнёт Созонов. – Девка отменная. А Бог даст урожай – всяк её под венец с радостью поведёт.

Иван кликнул стряпуху и приказал накрывать на стол…

Всё, что подала женщина, Андрей проглотил почти в один присест, а когда хозяин вышел на малое время из горницы, торопливо сунул за пазуху ломоть хлеба и жирный кусок баранины для Даши и Луши.

– Так отменная, сказываешь, девонька у тебя? – облизнулся появившийся на пороге Созонов.

– Да уж Бог не обидел. Пригожая девка.

– Ишь ты! А ты печалуешься, что в нужде пребываешь.

Иван взъерошил рыжие волосы и склонился к уху гостя.

– Отдай в заклад дочку. Как по щучьему велению сразу будешь и с хлебом и с оброком развяжешься.

Точно обухом по голове ударило Овцына.

– Дашку? Дочь богоданную тебе в заклад?

Он вскочил и так изогнулся, как будто собрался броситься на хозяина и вцепиться ногтями в его лютые совьи глаза.

– Подавишься, мироед!

– Ну ты, пигалица! – топнул ногою Созонов. – Прочь, покель я хлеб-соль мои не выволок назад из нутра твоего.

На дворе Андрея остановил работник.

– Покажи-ко милость, гостёк, вытряхни-ко покражу. – И бесцеремонно извлёк из-за пазухи Овцына хлеб и баранину.

Даша поразилась переменой, происшедшей в отце за время его короткой отлучки. Глаза Андрея ввалились, как у покойника, посерело и избороздилось глубокими морщинами лицо, недавно ещё едва перевитая серебряной паутинкою борода сплошь поседела, и углы губ отвисли, как у старика.

Овцын сухо поглядел на дочь и вдруг, охваченный звериным гневом, бросился к Луше.

– Ты! Ты пригодой всему! Твоя затея бесовская!

Даша еле вырвала подругу из рук расходившегося отца.

– Убью! – заревел он на Лушу, шагнувшую к двери.

Девушка покорно остановилась.

– Ежели достойна – убей.

– Ан и убью! – повторил он, но уже таким жалким голосом, что Даша сразу успокоилась за участь избитой. – Убью и сам в омут брошусь. Пропадай всё пропадом. Не вмоготу боле жить… – И расставив широко руки, как слепой, зашаркал к иконе.

Из города прибыла новая бумага от воеводы. В ней было сказано, что, если съёмщики в три дня не внесут Суворову аренды за жеребей, их уведут на правёж.

Не молчал и Сафонов. Согнав крестьян на площадь, он поклялся перед Богом, что утром же следующего дня приступит к выколачиванию оброка батогами и плетью.

– Ремней из ваших спин понаделаю и ими же всех вас пересеку, а выколочу всё, чем господарь изоброчил!..

Как в бреду, рассказал Овцын дочери о предложении Созонова.

Ни один мускул не дрогнул на лице девушки. Она выслушала со смирением отца и поклонилась ему в пояс.

– Что Бог посылает, то и примем, родитель, безропотно.

Андрей в тот же час снова отправился к Оглоблину погосту.

Иван дулся, почти не разговаривал с Овцыным, жаловался пришедшему словно невзначай подьячему на неблагодарность людей и только, когда гость замолвил словечко о деле, сухо бросил:

– Не надобно!

Долго и унизительно выпрашивал Андрей у Созонова милости. Наконец хозяин сжалился над ним, но предложил такую ничтожную сумму, что даже подьячий опешил.

Овцын опустился на колени и ударился об пол лбом:

– Не погуби! Христа для! Век помнить буду!

Поломавшись ещё немного, Иван махнул рукой:

– Была не была! Токмо для Господа и постараюсь! Даю восемь рублёв!

Подьячий торопливо настрочил сделку и прочёл вслух написанное:

– «Се аз, Андрей Иванов сын Овцын, в нынешнем 7190 году [14] генваря в 26 день занял я, Андрей, у Ивана Лукина сына Созонова восемь рублёв денег московских ходячих прямых без приписи впредь до сроку сентября по 1-е число 7191 году; а в тех деньгах я, Андрей, заложил ему, Ивану, дочку свою Дашку. А та моя дочка преж его, Ивана, иному никому не заложена».

Получив три рубля задатку, Андрей, согнувшись в три погибели, точно под тяжестью непосильной ноши, поплёлся по завьюженной дороге домой.

Глава 6

НА НОВОЕ ЖИТЕЛЬСТВО

Невдалеке от Чекановки, у опушки, Овцын присел на бугор отдохнуть. На землю, шурша снежком, спускалась ночь. Редина сумрака взбухала под её тяжестью, лес зловеще темнел.

Андрей подул на заиндевелую бороду и, чтобы согреться немного, укутал в неё лицо. Тишина, вначале пугавшая, постепенно покоряла его, усыпляла мысли и волю. По усталому телу разливалось обманчивое дремотное тепло.

Овцын уже впадал в то сладкое оцепенение, из которого для замерзающего обычно не бывает возврата в жизнь, как до слабеющего слуха его донеслись голоса. Он попытался продрать глаза, но только сочно зевнул и глубже вобрал голову в плечи. Звуки крепли, росли, отчётливей проникали в сознание, раздражали.

– Люди? – ещё не отдавая себе отчёта, промычал Андрей и помимо собственного желания разогнул спину.

Рука его так же безотчётно нащупала за пазухой узелок, в котором лежал полученный от Созонова задаток.

Кто-то вплотную подошёл к нему, изо всех сил потряс за плечо. Из-за деревьев тающими призраками бежали людские тени.

Андрей узнал Охапкина. То, что Пётр с толпою чекановцев очутился ночью в лесу, поразило его и окончательно вернуло сознание.

– Кой леший вас в таку пору сюда пригнал?

– А кой кат за язык тебя тянет в ночной час имя нечистое поминать? – трижды сплюнул Охапкин через плечо и перекрестился на все четыре стороны.

Овцын и сам испугался нечаянно обронённого слова и в свою очередь истово перекрестился.

– Не про меня, не про нас, про басурманов богопротивных… Сгинь, пропади, оставь православных, рассыпься, лукавый…

Кто-то из крестьян, сунув два пальца в рот, пронзительно свистнул.

– Даш-ка-ау! – точно посаженный на кол, завопил внук Охапкина, двадцатилетний верзила Терешка. – Ходи к родителю, Да-а-аш-ка-у!

Вдалеке тревожно заскрипел снег. Неожиданный плач проснувшегося ребёнка нелепо и жутко зазвучал в суровой мгле мёртвого леса.

Овцын понял, что в Чекановке произошла какая-то непоправимая беда, выгнавшая его земляков на улицу.

– Уж не приехал ли приказный из Москвы от Пушкина оброк выколачивать? – лязгнул он зубами и, словно защищаясь от удара, загородил руками лицо.

– Он самый, – подтвердил страшную догадку Терешка: – Как прибыл, в тот же час объявил: «За нерадение повелел-де господарь бить вас нещадно кнутом, все добро отобрать и в издельные переписать».

– Тебя лишь и дожидаемся по Дашкиному хотению, – тихо обронил кто-то незнакомым Андрею голосом.

Овцын пристально вгляделся в мрак.

– Ты ещё чей будешь тут?

– Чей, как не Божий! – улыбчато ответил неизвестный. – Для Господа – человек и для человеков брат во Христе, Никодим.

Толпа засуетилась, встревожилась. Охапкин снял шапку, благословил всех двуперстным крестом и поклонился Никодиму.

– Не пора ли в дорогу? И то сколько времени загубили, Овцына дожидаючись.

Никодим первый двинулся в путь. За ним гуськом отправились остальные. Послушно, ни о чём не расспрашивая, Андрей пошёл за земляками. Уже светало, когда чекановцы отважились остановиться на роздых. Едва пристроившись к разгорающимся кострам, истомлённые люди тотчас же заснули. Не спал лишь Никодим. Запахнув потуже полы прохудившегося тулупа, он неустанно шагал вокруг лагеря, чутко прислушиваясь к малейшим шорохам леса.

В полдень беглецы спешно собрались дальше в путь. Когда началась молитва, Овцын удивлённо вытаращил глаза.

– Сплю я, иль грезится мне? С коих пор знал вас почитай что всех никонианами, а вот на же тебе – двумя перстами вдруг закстились!