Петр Великий (Том 2), стр. 129
Князь исполнил угрозу и в тот же день отправил за рубеж гонца.
«Действовать ли по своему разумению, ваше царское величество, – спрашивал он в конце цидулы, – а либо бездельников Голицына с Прозоровским, особливо же со Львом Кирилловичем, слушаться?»
Царь ответил коротко, но внушительно:
«Ежели не угомонишь бунтарей, на тебе первом мамуру испробую».
Фёдор Юрьевич, получив право самовластно распоряжаться, воспрянул духом. Раньше всего он передал все дозоры и службы Преображенскому, Семёновскому, Лефортову и Бутырскому полкам.
Улицы опустели: князь приказал палить «для острастки» через каждые пятнадцать минут из пушек.
По Москве прошёл слух, будто от государя прибыла цидула, в которой он пишет, что, «возмутясь духом против разбойных своих подданных, никогда не вернётся домой».
Слух этот охотно подхватили раскольники. Под грохот пушек вышли они с хоругвями, образами на Арбатскую площадь и торжественно сообщили, что «царь не токмо на Русь не обернётся», но что «Божьим промыслом его и за морем не стало».
Три орудийные залпа, один за другим, навсегда закрыли уста вышедшим на площадь раскольникам.
Сто семьдесят пять выборных беглецов, предводительствуемые Фомой, вошли в Москву.
Ромодановский ликовал в предвкушении обильной добычи. Он ждал, чтобы стрельцы подошли к Китайгородской стене. Там удобнее было встретить их из засады орудийными залпами.
Но Прозоровский, Голицын и Лев Нарышкин, подбиваемые перетрусившими боярами, решили обмануть Ромодановского. Они составили от имени царя подложный приказ и прочли его князю.
– Не трогать мятежников?! – вылупил Фёдор Юрьевич налившиеся кровью глаза. – Допустить до разоренья Москву?!
Лев Кириллович сочувственно поглядел на князя-кесаря:
– Я бы первый в ослопья их взял, окаянных, да что сотворишь, коли нет на то государевой воли!
Он развёл руками и тяжко вздохнул.
– А там Господь его ведает. Может, и впрямь лучше как-нибудь миром покончить, чтоб не дразнить смердов восставших?
Отведя душу таким потоком забористой брани, от которой кони пали бы с ног, Ромодановский залпом опорожнил флягу вина и плюнул в сторону Льва Кирилловича:
– А ну вас всех!.. Делайте чего хотите, а я не споручник вам… для милования с мятежниками…
И твёрдым шагом ушёл с поста.
Для переговоров с беглецами был отправлен Борис Алексеевич Голицын.
Вся московская знать укрылась в Кремле. По улицам растерянно сновали дозоры. Народ валил толпами встречать гостей. Староверы служили на площадях торжественные молебствования.
– Радуйтесь и веселитесь! – трещали на всех перекрёстках «пророки». – Не стало бо ныне царя за морем.
К Немецкой слободе с песнями и улюлюканьем катилась лавина людишек.
– Пожечь Кукуй! Вырезать басурманов!
Царёвы солдаты молчали, сумрачно следили за толпами, не смели остановить их.
Беглецы упрямо шагали к Кремлю, хотя наперёд знали, что ни в чём не договорятся с вельможами. Но это не беспокоило их. Не за тем рискнули они явиться на Москву, чтобы выпросить милостей для себя и стрелецких полков. Их радовало, наполняло сердца гордым счастьем то, что они на Москве, что идут окружённые ликующими толпами убогих людишек, а солдаты царёвы бродят по улицам растерянным стадом.
Ещё утром у околицы Фома напомнил товарищам, какой подвиг берут они на себя, отваживаясь войти в столицу.
– Памятуйте, брателки, статься может, встренут вас лиходеи пушками да фузеями. Покель не поздно, пообмыслите добро, не гораздей ли вам назад обернуться?
– А ты обернёшься? – в один голос спросили стрельцы.
– Пойду. Мёртвый, а в Кремль проберусь, прознаю ужо, страшатся ли вельможи восставших, а либо на силы свои надёжу имут.
И беглецы пошли за ним.
– Затем мы сюда и присланы, атаман. А с чем пришли от полков, то и выполним.
…Голицын приложил всю свою хитрость, чтобы уговорить беглецов вернуться в полки.
Но Фома только ухмылялся в бороду и отрицательно потряхивал головой.
– За чем пожаловали мы к Москве, на том и будем стоять. Не милости просим, но заслуженного. Вышел срок полкам в отпуск идти, к жёнам и чадам жаловать с отдыхом. А ежели закон признаете, то и творите по закону.
Голицын вынужден был сдаться и вручить выборным указ об отпуске шести полкам боярина Шеина, стрельцам армии Долгорукого и четырём полкам, зимовавшим в Азове.
Перед уходом из Москвы беглецы отправились к Ново-Девичьему монастырю.
Но Софья, чтобы не вызвать подозрений у приверженцев Петра, не показалась стрельцам.
– Недугует царевна, – объявила игуменья, – а и опричь сего сказывает, не к лику де ей перед мирянами быть да о мирских делах с ними речи водить.
Фома понял, почему не вышла царевна, и уговорил товарищей тронуться в путь.
Глава 28
КАКОЙ ТАКОЙ БОГ?!
Была поздняя ночь, когда в келью царевны Софьи без разрешения ворвались Даша и Анна Клушина.
– Беда, государыня!..
Кровать заскрипела под тяжело заворочавшимся телом.
– Бе-да? – переспросила ещё не совсем проснувшаяся царевна и с трудом продрала заплывшие глаза.
Даша склонилась к её уху.
– Сказывают, будто прискакали нонеча гонцы от многих воевод бить государю челом, пожаловал бы он тех сто семьдесят пять беглецов изловить, а указ об отпуске, что у них на руках, изничтожить.
Клушина ткнулась в другое ухо царевны:
– А ещё сказывают, будто и то истина, что Ромодановский подбил дворян округи Московской в дружины собраться, да теми дружинами идти на усмирение замутивших полков. Верные люди про сие сказывают, государыня матушка.
Одутловатое лицо Софьи покрылось испариной.
Клушина на носках подобралась к оконцу и выглянула на площадь.
– Ходят, – покривилась она, – всю ночь соглядатаи ходят у монастыря. Не к добру сие. Ей, не к добру! Не инако, замыслил чёрное дело какое князь Фёдор Юрьевич.
Пыхтя и чавкая, как тесто в квашне, царевна в одной рубахе перебралась с кровати к столу и достала из ящика листок бумаги.
В келье, тревожимый призрачным язычком догоравшей лампады, тяжело ворочался сумрак. Бесформенной серой глыбой казалась склонившаяся над бумагой царевна. Двумя тоненькими, тающими тенями стыли приютившиеся за стулом Даша и Анна.
Софья прочла написанное, разорвала листок в мелкие клочья и притихла.
Уронив на стол голову, царевна сидела так, пока Даша не вывела её из забытья лёгким покашливанием. Она встрепенулась, зачем-то сунулась к оконцу, потом перекрестилась и снова принялась за цидулу.
– Вот, – высоко подняла она запечатанную грамотку, – все тут. – И надменно-строго уставилась в подволоку, – Боже мой… Ежели на каждый шаг мой не было бы поставлено по своре псов-соглядатаев да языков, с великим бы благоговением поскакала я к выборным от полков и сама с поклоном цидулу сию отдала.
Даша и Клушина пали на колени и прильнули к руке царевны.
– А мы на что? Неужто не содеем по воле твоей? Покажи милость, повели лишь.
Софья только того и ждала, чтоб прислужницы сами вызвались ускакать с цидулой. Она привлекла к себе Дашу и нежно поцеловала её в лоб и обе щёки.
– Ежели уж быть в гонцах, то не Аннушке, которую все дьяки крамольницей почитают, а тебе, моя ласточка. Ты тихая и смиренная. Не замутишь и воды. Да никто покель не ведает, что ты жена Фомушкина. – Она переждала немного и прижалась к груди Даши. – Однако же как быть с ребёнком твоим? Тебе уйти, дочку оставив, сдаётся мне, никак невозможно… А вдруг прознают с каким ты делом отсель ушла? Умучают ведь Лушеньку твою. Загубят херувимское сердце.
Всхлипыванья помешали ей договорить. Она всплеснула руками и сползла со стула к иконам. Даша благоговейно взяла из руки царевны цидулу:
– Не тужи, матушка.. Я с Лушей уйду. Не тужи. Христос милостивый о всех печётся, а наипаче о младенцах невинных.
И, метнув земной поклон, вышла.
…Готовая в путь, Даша склонилась над хворавшею дочкою. Скатившаяся невольно слеза упала на морщинящееся личико. Ребёнок улыбнулся во сне.