Петр Великий (Том 1), стр. 75

На седле женихова аргамака важно восседал Юша.

— Уступи мне место, Юшенька, — улыбнулся Аркадий.

— Не уступлю, я за сестрой поеду, — храбрился Юша.

— Уступи, миленький! Вот тебе золото на пряники.

Юша взял золото, и его ссадили с седла.

Жених ловко вскочил на аргамака и, сопровождаемый своими поезжанами, обогнал невестину каптану. В то время, как он поравнялся с окном каптаны, оттуда выглянуло прелестное личико, и без кики…

— До венца личиком засветила! Ах, сором какой! Ох, срамотушка!

— А ежели люди увидали! Пропали наши головушки!

Но люди не увидали. Видел только Аркадий, как «светило» для него его солнышко…

— Свадьба! Свадьба! — кричали уличные мальчишки, завидев каптану невесты. — Вот под дугою висят лисьи да волчьи хвосты.

Волчьи да лисьи хвосты под дугою действительно были обрядовые признаки старорусской свадьбы.

Но вот и жених и невеста уже в церкви, а ясельничий и его помощники остались на дворе стеречь женихова коня и невестину каптану, «чтобы лихие люди не перешли между ними дороги». А то разом напустят на новобрачных порчу.

Как долго, казалось Аркадию, тянулось венчание! Он почти ничего не видел и не слышал: он ждал только, когда с лица Ксении снимут покрывало.

Но вот его сняли!.. Аркадию показалось, что в церковь глянуло весеннее солнце. Мало того, он целует это солнце, но робко.

— Раба Божия Ксения, — говорит священник, — кланяйся мужу в ноги.

Она покорно кланяется, и Аркадий с нежностью покрывает её голову полою своего богатого кафтана — знак, что он всю жизнь будет защищать дорогое ему существо.

Тогда священник подал им деревянную чашу с вином.

— Передавайте друг дружке чашу троекратно, — говорит священник.

Когда новобрачные отпили, князь-кесарь Ромодановский, быстро подойдя к молодой, на ухо шепнул ей:

— Ксеньюшка! Живей кидай чашу об пол и топчи её ножками.

Это было поверье, что, когда кто из новобрачных первым станет на брошенную на пол чашу ногою, тот и будет главою в доме.

Ксения бросила чашу и вся зарделась, но на чашу не становилась ногою.

— Топчи, топчи, Ксеньюшка! — не отставал князь-кесарь.

Аркадий смотрел на своё сокровище и тоже не топтал чаши.

— Топчи, Ксеньюшка, — подсказала и сваха.

Тогда Ксения с улыбкой поставила ножку на чашу, но раздавить её не хватало силёнки.

— Все ж ты первая, — шепнула сваха.

Тогда Аркадий, когда Ксения сняла свою маленькую ножку с чаши, придавил её каблуком, и чаша была раздавлена.

— Пущай так будут потоптаны нашими ногами те, кои станут посевать меж нами раздор и нелюбовь, — сказал он торжественно.

— Аминь!-провозгласил князь-кесарь. — А паче чаяния ежели лихие люди дерзнут помыслить что-либо худое против моей крестницы Ксеньюшки, то быть им у меня в застенке!

После того, как поздравления кончились, сваха, при выходе из церкви, осыпала их семенами льна и конопли.

— Лён — на ребяток, конопля — на девочек, — повторила она.

— Не жалей, сватенька, льну… Льну сыпь поболе! — весело говорил Ромодановский.

Он очень легко выбрасывал из головы подробности тех ужасов, какие совершал в застенке Преображенского приказа…

Ромодановский при выходе новобрачных из церкви продолжал шутить и, лукаво подмигивая молодым поезжанам, шептал:

— Умыкайте, добрые молодцы, молодую, умыкайте!

Это был обычай: при выходе молодой из церкви её старались «умыкнуть», отбить, похитить у мужа, и молодая, боясь «умычки», теснее прижималась к мужу.

— А вот, сунься кто! — вынимал Аркадий плеть из-за пояса и энергично махал ею в воздухе.

Поезд двинулся к дому Трубецких.

При входе в дом молодых ясельничий командовал потешникам:

— В сурны [131] да бубны, потешные! Да играйте чинно, немятежно, доброгласно!

Под эту музыку молодые сели за стол. Но есть за общим столом они, по обычаю, ничего не ели.

Когда же гостям подали третью перемену — лебедя, то перед молодыми поставили жареную курицу, которую дружка тут же завернул в скатерть и обратился к матери Аркадия и к посажёному отцу:

— Благословите молодых вести опочивать.

— Благослови Бог! — отвечали те.

И молодых повели. Но прежде чем они дошли до дверей, дружка понёс впереди завёрнутую в скатерть курицу, предназначенную для ужина молодым в сеннике, а за ним пошли коровайники и свещники.

Когда молодые приблизились к дверям, то посажёный отец, взяв Ксению за руку, проговорил обрядовые слова Аркадию:

— Сын наш! Божиим повелением и благословением матери твоей велел тебе Бог сочетатися законным браком и поять в жёны отроковицу Ксению. Приемли её и держи, как человеколюбивый Бог устроил и святые апостолы и отцы предаша, в законе нашей истинной веры.

У дверей сенника молодых встретила сваха в шубе, вывороченной шерстью вверх, и снова осыпала их льняными и конопляными семенами:

— На ребяток, на девочек… на ребяток, на девочек…

А в сеннике дружка и свещники уже успели поставить венчальные свечи в кадь с пшеницею — у самого изголовья брачного ложа.

С лихорадочным трепетом вступили молодые в сенник, где их тотчас же стали раздевать: жениха — дружка, а невесту — сваха.

— Не надо! Не надо! — отбивалась бедная Ксения, закрывая вспыхнувшее лицо руками.

— Ах, мать моя! Срам какой! Не даётся! Да это по закону, по-Божьи…— возилась около неё сваха.

— Не надо! Не надо! Пусти!

— Ах, озорница! А потом сама будешь благодарить…

— Не надо! Пусти! Пусти!

Напрасно! Сваха была не такая женщина, чтоб отступить от закона.

Она сделала своё дело… и — «чулочки сняла». Дружка и сваха тотчас оставили сенник.

— В застенок повели Ксеньюшку, — сострил князь-кесарь, когда молодых повели в сенник.

В доме идёт пир горой.

Но на дворе тихо-тихо. Только безмолвные звезды с высокого неба смотрят на сенник, да ясельничий с обнажённым мечом ездит верхом около сенника для предотвращения «кого лиходейства, пока там совершается „доброе“.

Когда в доме свадебный вир был в разгаре, к дверям сенника подошёл дружка.

— Все ли в добром здоровье? — громко спросил он.

— Все в добром здоровье, — послышался ответ через дверь.

— Слава Богу! — прошептал дружка.

Через минуту он торжественно входил в пиршественную хоромину. Все воззрились на него вопросительно.

— Возвещаю! — торжественно произнёс он. — Между молодыми доброе совершилось!

9

В то время, когда на Москве, в доме Трубецких, справлялась весёлая свадьба, а в Преображенском приказе, в застенке, кнут и дыба справляли своё страшное дело, в это время Державный плотник делал первые, к несчастью, неудачные попытки царственным топором «прорубить окно в Европу».

Оставив своё тридцатипятитысячное войско у стен Нарвы под начальством герцога фон Круи для возведения укреплённого лагеря и для приготовления осады города, царь Пётр Алексеевич, в сопровождении Александра Данилыча Меншикова и неразлучного Павлуши Ягужинского, отправился на не дававшее ему спать Балтийское море «взглянуть хоть одним глазком».

— Ох, глазок у тебя, государь! — сказал Меншиков, следуя верхом рядом с царским стременем.

— А что, Данилыч, — окликнул его царь, — что мой глазок?

— Да такой, что хоть кого сглазит! Вон под Азовом салтана сглазил, а теперь, поди, и Карлу сглазит, — отвечал Меншиков.

— Помоги Бог, — задумчиво сказал Пётр, — с ним мне ещё не приходилось считаться.

— Тебе ли, батюшка-государь, с мальчишкой счёты сводить!.. Розгу покажи, тотчас за штанишки схватится… как бы не попало, — пренебрежительно заметил Меншиков.

— Не говори, Лексаша: вон и Христиан датский, и Август польский почитали его за мальчишку, а как этот мальчишка налетел орлом на Копенгаген, так и пришлось Христиану просить у мальчишки пардону, а мальчишка с него и штаны снял, — говорил Пётр, вглядываясь в даль, где уже отливала растопленным свинцом узкая полоса моря.