Петр Великий (Том 1), стр. 100
То же нетерпение испытывали и пушкари, и «крот с кротятами».
— Что ж мы, братцы, даром рылись под землёй, словно каторжники!
— Не каторжники, а кроты: так батюшка царь назвал нас, — говорили сапёры.
Больше всего злились пушкари.
— Кажись, фитили сами просятся к затравкам.
— Да, брат, руки чешутся, а не моги.
— Да и денёк выдался на славу.
День был ясный, тихий. Над крепостью кружились голуби, не предчувствуя, что скоро их гнёзда с птенцами будет пожирать пламя от огненных шаров. Большие белые чайки, залетевшие в Неву с моря, носились над водой, оглашая воздух криками.
— А царевича не видать что-то, — заметил один из пушкарей.
— Да он у себя книжку читает.
— Поди, божественную?
— Да, царевич, сказывают, шибко охоч до божественного… в дедушку, знать, в «тишайшего» царя.
— «Тишайший»-то шибко кречетов любил. Я видел его на охоте — загляденье.
— Ну, нашему батюшке царю, Петру Алексеевичу, не до кречетов: у него охота почище соколиной.
Но пушкарям не пришлось долее беседовать о соколиной охоте.
В шесть часов терпение государя истощилось…
20
Началась канонада.
Разом грянули двадцать двадцатичетырехдюймовых орудий и двенадцать мортир. Казалось, испуганная земля дрогнула от неожиданного грома, вырвавшегося и упавшего на землю не из облаков, а из недр этой самой земли.
Из крепости отвечали тем же, и, казалось, этот ответ был грознее и внушительнее того запроса, который был предъявлен к крепости: на двадцать орудий осаждавших из крепости почти восемьдесят орудий разразились ответным огнём.
— Да у них, проклятых, вчетверо больше медных глоток, чем у нас, — говорили преображенцы, лихорадочно наблюдая за действиями артиллерии с той и другой стороны.
— Охрипнут… Вон уж к ним от нас залетел «красный петух».
Действительно, «красный петух» уже пел в крепости; там в разных местах вспыхнул пожар. Палевое ингерманландское небо окрасилось багровым заревом горевших зданий крепости, а беловатые и местами чёрные клубы дыма придавали величавой картине что-то зловещее. Страшным заревом окрасились и ближайшие сосновые боры, и чёрная флотилия осаждавших, запрудившая всю Неву, в которой отражались и багровое зарево пожара, и подвижные клубы дыма.
Всю ночь на первое мая гром грохотал без перерыва.
Гигантский силуэт царя видели то в одном, то в другом месте, и в это мгновение огненные шары, казалось, ещё с более сердитым шипением и свистом неслись в обречённую на гибель крепость.
Как тень следовал за ним Павлуша Ягужинский. Но если бы государь обратил внимание на своего любимца, то заметил бы на лице юноши какое-то смущение. Да, в душе юноши шла борьба долга и чувства. В этот роковой для России момент, когда перед глазами Ягужинского развёртывались картины ада, юноша думал не о России, не о победе, даже не о своём божестве, которое олицетворялось для него в особе царя, он думал… о Мотреньке Кочубей, о том роскошном саде, где она рассказывала думу о трех братьях, бежавших из Азова, из тяжкой турецкой неволи… Чистый, прелестный образ девушки, почти ещё девочки, носился перед ним в зареве пожара, в клубах дыма, в огненных шарах, летевших в крепость… Он вспомнил, как Мотренька, досказывая ему в саду конец думы о том, как брошенного в степи младшего брата, умершего от безводья, терзали волки, разнося по тернам да балкам обглоданные кости несчастного, как Мотренька вдруг зарыдала… А тут явился, точно подкрался, Мазепа и разрушил все видение…
— Чу! Никак, отбой! — послышалось Павлуше.
— Отбой и есть: они замолчали.
Действительно, орудия в крепости по сигналу моментально смолкли.
Государь весело глянул на Шереметева и перекрестился.
Перекрестился и Шереметев.
— Говорил я… Сколько, поди, казённого добра перевели!
— Моего добра! — сказал царь.
В это время ворота цитадели отворились и на опущенном через ров мосту показалась группа шведских офицеров.
— Пардону идут просить, — заметил государь, — давно бы пора.
— Аманаты, чаю, государь,-сказал Шереметев.
Это действительно были заложники, долженствовавшие оставаться в русском лагере до окончательной сдачи крепости.
Государь принял аманатов милостиво и приказал немедленно изготовить «неутеснительные аккорды».
Условия сдачи крепости, аккорды, написаны начерно Ягужинским под диктовку государя.
— Вычти их, Павлуша, — говорит он, окружённый всем генералитетом.
Павлуша читает, но государь почти его не слушает: думы его растут, ширятся… перед ним великая Россия… поражение гордого коронованного варяга, нанёсшего ему рану под Нарвой… Рана закрылась… До слуха его отрывками доносятся фразы из аккордов…
— …«с распущенными знамены (это гарнизон Ниеншанца выпускается из крепости), — читает Павлуша, — и с драгунским знаком, барабанным боем, со всею одеждою, с четырьмя железными полковыми пушками, с верхним и нижним ружьём, с принадлежащим к тому порохом и пулями во рту»…
«Зачем с пулями во рту?» — думает Павлуша.
Царь по-прежнему мало вслушивается в чтение: он загадывает далеко-далеко вперёд!.. Душа его провидит будущее…
Он глянул на своего сына. Апатичное, как ему показалось, лицо царевича неприятно поразило его… «Этому всё равно… Он не понимает того, что совершилось, что!.. Скорей в глазах Павлуши я вижу сие понимание…»
А Павлуша между тем думал о… Мотреньке. Но он продолжал, думая о Мотреньке, читать аккорды. Когда же он дочитал до того места, где было сказано, что выпущенный из крепости гарнизон Ниеншанца переправляется через Неву на царских карбасах, чтоб потом дорогою, проложенною к Копорью, следовать на Нарву, царь остановил его…
— Постой, Павел, — сказал государь, — будем милостивы до конца. Аманаты просили меня отправить их не к Нарве, а к Выборгу, быть по сему. Так измени и сие место в аккордах.
Ягужинский исполнил приказ царя.
— Государь милостивее Бренна, — заметил как бы про себя Ламберт, — не кладёт свой меч на весы и не говорит: «Vae victis!»
— Какой Бренн? — спросил Пётр.
— Вождь галлов, государь… Когда галлы взяли Рим в 390 году до Рождества Христова, то, по свидетельству Ливия, Бренн наложил на римлян дань, или контрибуцию, в тысячу фунтов золота, и когда римляне не хотели платить этой дани, то Бренн на чашу весов с гирями бросил ещё свой тяжёлый меч и воскликнул: «Vae victis!» — горе побеждённым!
— Я сего случая не знал, — сказал государь, — да и чему меня учили в детстве?.. Я токмо то и знаю, до чего сам дошёл своим трудом.
Государь глянул на Ягужинского, и тот продолжал читать:
— «А чтобы его царского величества войска и подъезда их не беспокоили и не вредили, конвоировать оных имеет офицер войск российских».
Само собою разумеется, что с гарнизоном выпускаются жены, дети и слуги, раненые и больные, а равно желающие того обыватели и чиновные люди.
— «Гарнизон получает со всеми офицеры на месяц провианту на пропитание, — продолжал читать Ягужинский. — Его царского величества войско не касается их пожитков, чтобы гарнизону дать сроку, пока все вещи свои вывезут».
Ропот одобрения прошёл среди собравшегося генералитета.
За приведением в исполнение аккорда прошёл весь день первого мая, и только в десятом часу вечера преображенцы, в рядах которых выступал царевич Алексей Петрович, заняли город; цитадель же заняли семеновцы.
Для приёма обнаруженных в крепости артиллерийских и других воинских запасов составлена была из офицеров особая комиссия, члены которой, по докладу счётчиков, всю ночь на второе мая составляли ведомости найденного добра.
Всю ночь в чихаузе слышалось:
— Крепостных пушек восемьдесят без двух.
— Сто девяносто пять бочек счётом.
— Запасец не маленький… этого добра нам надолго хватит.
— Рад будет государь, да и старому Виниусу дела поубавится.
— Ядер, картечи, туфл, банников, фитиля, колец, огненных люст… люст… вот и не выговорю, — слышалось у другого стола.