Михаил Федорович, стр. 88
— Умру, матери слушайся. Она все же зла желать не будет, а во всем с Шереметевым советуйся и с князем Теряевым. Прямые души… Марфа Иосафа наречь захочет. Нареки! Правь твердо. В мелком уступи, не перечь, а в деле крепок будь. Подведи сына! Ему дядькой — Морозов! Помни! муж добрый! Возложи руку мою!
Царь подвел младенца и положил руку своего отца на голову сына. Патриарх поднял лицо кверху и восторженно заговорил, но его слова нельзя было разобрать. Вдруг его рука соскользнула с головы внука. Ребенок заплакал.
— Батюшка! — раздирающим душу голосом вскрикнул Михаил.
С колокольни патриаршей церкви раздался унылый звон, и скоро над Москвою загудели печальные колокола. Народ плакал и толпами стекался поклониться праху патриарха.
Боярин Шереметев прискакал в Вознесенский монастырь и торопливо вошел в келью игуменьи.
Смиренную монахиню нельзя было узнать в царице Марфе Она выпрямила стан и словно выросла. Ее глаза блестели.
— А, Федор Иванович пожаловал? — сказала она. — С чем?
Шереметев земно поклонился ей.
— Государь прислал сказать тебе, что осиротел он. Патриарх преставился!
Марфа набожно перекрестилась, с трудом скрывая улыбку торжества на лице, и сказала:
— Уготовил Господь ему селения райские!
Шереметев поднялся с колен.
— Наказывал он что-либо царю? — спросила инокиня Марфа.
— Наедине были, государыня. Не слыхал!
— Кого за себя назначил?
— Не ведаю!
— Так! Слушай, Федор Иванович: буде царь тебя спросит, говори — Иосафа. Муж благочестивый и богоугодный!
— Слушаю, государыня!
— Еще сейчас гонцов пошли: двух к Салтыковым, одного — к старице Евникии. Измучились они в опале.
— Слушаю, государыня!
— Грамоты готовь милостивые. Царь в утро руку приложит А ты изготовь сейчас и ко мне перешли.
— Слушаю, государыня!
XIV ПОСЛЕДНИЕ ДНИ
Мертвая тишина царила в русском стане под Смоленском. Была темная морозная ночь. Шеин в своей ставке не спал. В валяных сапогах, в тяжелой шубе и меховой шапке сидел он в своей ставке, сжав голову руками. Что делать? Господи, что делать!
Ссоры в лагере росли, начальники враждовали друг с другом; ратники умирали от голода, холода и болезней, а никакой надежды на помощь не было. Оставалось просить о мире: пусть выпустят только!
Шеин протянул руку к кружке с водою, подле которой лежал ломоть хлеба, и хотел залить внутренний пожар, но вода оказалась замерзшею.
«Что у ратников?» — подумал он, и невольно в его мыслях прошли все дни его удач и неудач под Смоленском.
Он мысленно проверял свои распоряжения, вспоминал советы своих товарищей и чем больше думал, тем сильнее бледнело его лицо. Холодный пот выступил на его лбу, и в то же время он распахнул шубу.
«Есть вина моя! — с ужасом решил он в сердце. — Медлителен был я и робок. Прав князь Семен Васильевич: до прихода короля Смоленск взяли бы, но теперь…— И, думая о второй части похода, он не видел ошибок: — Воробьевой горы не занял. Так что же? Все равно вышибли бы. Господи, оправдай! Сними позор и бесчестие!…»
Он задыхался и вышел из ставки. Прислонясь к косяку, стоял недвижно у входа стрелец. Бледная луна освещала его почти белое лицо. Оно казалось странным, все запушенное инеем. Шеин окликнул его:
— Молодец, ты чьего отряда? А?
Стрелец не шелохнулся.
«Заснул, упаси Боже, — подумал Шеин, — на морозе смерть!»
— Эй, проснись! Эй, ты! Как тебя! — И он толкнул стрельца в плечо.
Тот покачнулся и во весь рост, не сгибая колен, грохнулся наземь с глухим стуком. Шеин отпрянул.
— С нами крестная сила! Замерз! — в ужасе прошептал он и, крестясь, торопливо вернулся в палатку. — Завтра же пошлю! — решил он и медленно стал ходить по ставке. — Кого? Семена Васильевича пошлю, Дамма пошлю, а с ними… ну, князя Теряева! Завтра же…
Долгая зимняя ночь текла над станом. Если бы пройти по землянкам, в которых жили ратники, — ужас сковал бы все члены зрителя; больные, разъеденные цингою, больные страшным поносом, раненые и здоровые — все лежали в одной куче, думая только о том, чтобы согреться.
В маленькой землянке, плотно прижавшись друг к другу, прикрывшись тулупом, лежали Эхе и князь Михаил Теряев и оба не спали. Князь весь отдался мечте о Людмиле. Думал он, как она родила, как ждет его, и представлял себе радость свидания с ней. Мысль, что он может не вернуться, вовсе не приходила ему в голову, равно как и мысль о молодой жене. Только недавно верный княжеский конюший пробрался к нему в лагерь и принес весть о рождении наследника, но Теряев даже не сумел притвориться радостным. Что ему до нее? Она княгиня, все ей приложится. А его зазнобушка, его лебедь белая, как позорная прячется…
«И награжу я ее! Усадьбу ей выстрою. Гнездо сделаю, соболями выстелю!…»
А Эхе думал свою думу. Вчера они съели последнюю горсть толокна, завтра придется есть конину, а там, как своих коней съедят, тогда что? И он ломал голову, как спасти дорогого ему князя.
В землянку вошел какой-то человек и окликнул князя. Теряев вскочил.
— Кто? Чего надо?
— От Павла Аверкиева, к князю, — сказал казак, вошедший в землянку, — на тебя наряд сегодня: за дровами идти!
— Один?
— Приказал и Безродного поднять! Много вас?
Князь обратился к Эхе.
— Сколько у нас осталось людей?
— Сорок и нас двое!
— Ну, так и собирайтесь! Ух, и мороз же… страсть!…
Казак вышел.
— Ну, вот и согреемся! — с усмешкой сказал князь, натягивая на себя тулуп. — Собирай людей, Иоганн!…
Эхе грустно поднялся и засветил сальник.
— Варить не будем, — сказал, бодрясь, Эхе, — потом, как вернемся, покушаем!
Князь улыбнулся.
— Эх, Иоганн! Да разве я не видел, что мы остатки съели?
Швед поник головою.
— Не тужи, друже, Бог не захочет — не умрем! — сказал князь и обнял Эхе.
Они крепко поцеловались, и Эхе вышел. Через несколько минут вышел за ним и князь. В темноте толпился его народ.
— А возы?
— Тут! — отозвался голос.
— Куда идти?
— Приказано за северные ворота.
— Ну, с Богом!
Князь пошел по знакомой дороге, за ним двинулись пешком его люди и десять санных передков.
Они уже прошли половину лагеря, когда с ними поравнялся отряд Безродного.
— Где князь? — спросил Алексей.
— Я, здоров будь!
— И тебе того же! — Алеша подошел к князю и заговорил: — Чудно! Нас, почитай, во всякое дело вместе посылают!
Князь кивнул головой и заметил:
— А ты все от меня воротишься; будто недруг! Отчего?
Безродный не ответил. Они подошли к воротам, и им тихо отворили.
Они вышли. При блеске луны пред ними белело снежное поле, а за ним версты за три чернел лес, который караулили от русских поляки. В нем надо было набрать топлива.
— Ты уж сначала бери! — сказал Алеша. — Мне такой приказ был!
— Ладно! — согласился князь.
Снова тронулись в путь. Спустя полчаса они входили в лес. Князь остановился.
— Сани вперед! — сказал он. — Стой! Десять с топорами сюда! Руби! А вы, — обратился он к остальным, — цепью вокруг. Ты, Эхе, сам у просеки стань. Возьми правее, а ты, Алексей, левее! С Богом!
В лесу застучали топоры. Их стук разносился по морозному воздуху. Подрубленное дерево наклонилось и с грохотом повалилось на землю.
Князь сменил дровосеков.
Мороз и работа разгорячили бледные лица. Все оживились. Работа кипела, и скоро распиленные и обрубленные деревья стали валить на сани. Уже светало.
— Славно! — шутил молодой ратник. — Теперь хоть на неделю станет тепло-то! А то беда!
— Поторапливайтесь! — говорил князь. — Ну!
Нагруженные сани тронулись.
Вдруг раздались выстрелы, и из кустов быстро выбежали ратники, Эхе и Алексей.
— Конница! — сказали они.
— Гони из леса! — приказал князь. — Братцы, собирайтесь в круг… Ну!
Сани скрипя двинулись и вышли из леса, окруженные отрядом человек в семьдесят. В ту же минуту из леса высыпали польские уланы и стали строиться.