Анна Иоановна, стр. 177

Эйхлер бросился к ногам государыни и с восторгом поцеловал руку, ему протянутую. Но лишь только собрался он выйти из кабинета, обременённый своими трофеями, как вошёл Бирон, по обыкновению без доклада. Он будто с неба упал. Губы его помертвели; голова, руки, колена дрожали. Каково ж, он всё слышал!.. Поражённые его внезапным явлением, государыня и кабинет-секретарь, казалось, окаменели, так было ещё ужасно это лицо! Никогда и сам Бирон не бывал в таком страшном положении; он хотел говорить, и язык его не двигался. Наконец Анна Иоанновна сказала дрожащим голосом:

– Что вам угодно?.. Я вас не звала… Чтоб ваша нога… не была у меня!.. – и, не дожидаясь ответа, вышла.

Бирон всё ещё стоял на одном месте. Опомнившись, Эйхлер схватил кабинетскую бумагу за подписью государыни и собирался идти, но был остановлен…

Он чувствовал, что по нём неверно шарила ледяная рука, что по всему его существу блуждали глаза демона, как будто допытывали, он ли это, Эйхлер, племянник Липмана! И ни слова – язык не говорил. Презрительно посмотрел на Бирона кабинет-секретарь и оставил его.

Вскоре потребовали Волынского во дворец. Тут имел он уж случай развернуть пред государыней со всем усердием верноподданного и горячностью истинного патриота картину ужасных зол, которыми Бирон отягчил Россию.

К вечеру весь город узнал об опале фаворита. Сотни экипажей разного калибра осадили подъезд к дому Волынского: никто, кроме его друзей, не был принят.

Глава VII

ЧЁРНАЯ КОШКА

Душа твоя чиста, унынье чуждо ей;

Светла, как ясный день, младенческая совесть:

К чему тебе внимать безумства и страстей

Незанимательную повесть?

Пушкин

Медленно, заботливо сходила госпожа Волынская с дворцовой лестницы. Ступени двоились у ней в глазах, и она с усилием старалась поймать их своею ногою. Досада, сильнее Декартовых вихрей, кружила ей голову, разрывала сердце, наводила оттенки злости на это лицо, прежде столь добродушное и приятное. И как не досадовать, как не беситься ей! Она во второй раз приезжает во дворец, во второй раз ей отказывают. Какая причина такой неблагосклонности государыни?.. И тогда, когда мужу её изъявляют особенные милости, когда он взял верх даже над фаворитом? Тысячи предположений, и между ними одно, тёмное, но самое верное, то, что на унижении её строят торжество её соперницы. Боже! Какое оскорбление!.. Чем она заслужила его? Любовью к мужу, исполнением своих обязанностей! Опутанная этими думами, она несколько раз оступалась: дворцовая лестница казалась ей мрачным, перегнившим сходом в могилу. Гады ползут, шипят, обступают её, обвивают своими холодными кольцами, готовы её задушить. Но одно воззвание к Богу – и нечистое сонмище исчезает.

Внизу лестницы кто-то назвал её по имени. Едва не вскрикнула она от испуга, увидав пред собою длинный-предлинный и неподвижный стан, как будто проглотивший аршин, на огромных фижмах, при собольей муфте, сборище румян, белил, морщин, мушек и цветов, под высокостепенной, напудренной причёской, всё это на высоких, красных каблуках.

– Вы не узнаёте меня, матушка, Наталья Андреевна? – сказала эта размалёванная вывеска придворной дамы, важно приседая.

Вгляделась пристально госпожа Волынская: а! это бывшая её барская барыня – чёрная кошка, которая должна была пробежать ей чрез дорогу.

– Не узнала-таки, не узнала, Акулина Саввишна! Как можешь? – спросила Волынская, обняв её от доброты души, ей свойственной.

И госпожа Кульковская, супруга столбового дворянина, старшего пажа и старшего придворного шута, щепетильно дозволила себя поцеловать в щёку, охраняя сколько можно девственность своих румян, мушек и фижм.

– Правду сказать, матушка, немного похворала после свадьбы… спазмы, удушье… не мудрено! хлопоты во дворце… около сучки её величества… да господин Карл Карлович, дай Бог ему здоровья, помог. Ведь вы знаете Карла Карловича, придворного дохтура?

Произнося это, Кульковская натягивала изо всей мочи на тон знатной барыни.

– Как же, знаю! Не задерживаю ли я тебя?

– Помилуйте, Наталья Андреевна, я помню вашу отеческую (она хотела сказать аттенцию [117]) ко мне и готова для вас и сучку царскую оставить. Признаться вам со всею открытостью моей души, я поджидала вас таки нарочно. – Тут она вздохнула. – Много, очень много было бы мне вам в потаённость шепнуть… не для прочего иного, как для пожелания вам добра… Примером будучи сказать, может статься, вы и огорчаетесь, что вас Анна Ивановна не приняла… Господи Боже мой! Да этакой кровной обиды не снести бы и мне… слечь бы таки, слечь в постелю… А всё это, матушка, не взыщите, ваш дражайший супруг напроказил… У нас во дворце чудеса про него рассказывают, слушать, так ушки вянут… и будто он разводится с вами… и будто… Да на сём месте нас могут подслушать; а коли угодно было бы вам, сударыня, по старой памяти удостоить меня своим посещением, так я порассказала бы вам всё… Милости просим! Я живу недалечко, здесь во дворце, рукой подать.

Чёрная кошка не только что пробежала через дорогу Волынской, она вцепилась в грудь её, скребёт ей сердце, душит её. Как не идти ей за демоном-искусителем? Он манит её плодом, который дороже для неё, чем первой женщине плод познания добра и зла: в нём заключается познание сердца её мужа. И когда она вкусит от него, её рай, так же как рай Евин, должен исчезнуть.

Она идёт – следы её горят. Слуге при ней велено дожидаться в санях.

Чрез лабиринт коридоров вошли они в чистую комнату со сводами. Постель, напышенная и вздутая, как толстая купчиха, с двумя пирамидами подушек, китайский фарфор в шкапе за стеклом, картины великого мастера в золотой раме, украденные из дворца, и рядом с нею лубочные эстампы с изображением, как мыши кота погребают, и русского ада, в котором жарят, пекут, вешают за язык, за ребро, за ногу, во всех возможных положениях, – вот что составляло главное украшение знаменитого жилища господ Кульковских. На лежанке дремал её сынок. Мать разбудила его и, когда он совершил три ужасных зевоты, которыми, казалось, хотел проглотить пришедших, сказала ему с нежностью:

– Душенька, выдь куда-нибудь прогуляться или развеселиться; да не забудь своей официи [118]…

– На веселье нужны деньги, – отвечал он сурово, – дай целковенький прогуляться, так пойду, а не то, хоть тресни, не выйду.

Нежного сынка удовлетворили, и он, опоясавшись мечом-кладенцом, приветствовал его глупо-умильной усмешкой.

– Такой ветреник, всё шпагу забывает!.. Да скажи в австерии, чтобы не слишком шумели, а то как раз пришлю унять. Вот, матушка Наталья Андреевна, – продолжала Кульковская, когда наследничек её высоких душевных достоинств вышел, не поклонясь, – нажила себе забот. Да здесь не покойнее ли вам будет? А то против двери…

– Хорошо, хорошо, – повторяла Волынская, истерзанная душевными муками.

Если б посадили её в это время на уголья, на лёд, если бы земля колебалась под нею и громы над ней гремели, она ничего б не слыхала, ничего не видала.

– Воля ваша, матушка, неловко… пересядьте сюда…

Ужасная женщина!.. Каковы послуги перед тем, как собиралась убить? Так палач, готовясь снять голову с своей жертвы, заботился бы на эшафоте о том, чтоб оградить её от луча солнечного или сквозного ветра.

– Ахти, бедная головушка, – сказала наконец Кульковская, приведя в движение топор своего языка, – до какого позору дожила ты!.. На гибель свою прокатилась в Москву. Сам лукавый шепнул тебе ехать в этот путь-дорожку. Кабы тебе, сизая голубушка, половину рассказать, что было здесь без тебя, так сердце бы замерло, ох, ох!.. – И Кульковская заплакала; потом, осушив свои слёзы, продолжала. – Добро б волокитство на речах, а то пошли записочки – пресылались сначала через школьника Тредьяковского, потом носил их бездельник Николка, черномазый дьявол; напоследок… язык не двигается… застали вашего благоверного супруга в спальне молдаванки…

вернуться

117

Внимание (от франц. attention).

вернуться

118

Официя – достоинство, звание. Здесь: знак офицерского звания – шпага.