Анна Иоановна, стр. 155

Она остановилась, сделала прыжок до барской барыни, вцепилась обеими руками в её полушубок и, страшно выпучив на неё одинокий глаз, произнесла осиплым голосом:

– Коли ты солгала?..

В этом вопросе можно было прочесть: «Не разделаешься со мною тогда… я не оставлю тебя живую, я растерзаю тебя…»

Испуганная Подачкина не знала, что делать, думала, что на цыганку нашло, и собиралась уж вырваться от неё, оставя ей в добычу и свой жёлтый с выводами штофный полушубок, как навстречу им слуга Перокина.

– Кстати, куманёк, – сказала она, глубоко поклонившись ему, – не делай меня лгуньей. Артемий Петрович Волынский женат или нет? Не овдовел ли, может статься?

В это время Мариула сторожила своим одиноким глазом, всем существом своим, всеми силами души, не мигнёт ли барская барыня слуге Перокина, не сделает ли ему условного знака.

Слуга, понюхав табаку и флегматически обозрев с ног до головы чету, так дружно сцепившуюся, отвечал:

– Кому лучше об этом знать, как не вам, сударыня кумушка, Акулина Саввишна? Вы, кажись, в дому его превосходительства выросли, повивали его, нянчили, на свадьбе его мёд кушали, у барыни при постели и в чести были… Однако ж когда дело дошло до меня, видно, так сказать, дорогая кумушка, не для прочего иного, как для удостоверения этой госпожи цыганки, так и я не прочь. Законная супруга его превосходительства, Наталья Андреевна, – сестрица моему барину, а барин от неё только что вечор письмецо получил, что она препожалует на днях сюда. И поэтому-то хоботу видно, она здравствует.

Несчастная мать не могла более выдержать; она начала рвать на себе одежду и бросилась бежать. Только по дороге сыпались от неё несвязные слова:

– А! а!.. Вот каково!.. Непотребная! злодейка!.. Торговать своею… Женатый!.. гуляка!.. Господи! не попусти злодея!..

Ещё видели барская барыня и слуга Перокина, как цыганка бросилась было назад к ним, остановилась, помахала как сумасшедшая руками, опять побежала опрометью в ту сторону, где находился дом Волынского, и наконец скрылась из виду.

– Что за притча! – сказал слуга, понюхав флегматически табаку; барская барыня не отвечала, и каждый, разменявшись поклонами, пошёл своей дорогой.

Цыганка бежала в самом деле к дому Волынского, пугая народ своею отчаянною, безобразною наружностью; наконец она остановилась немного, чтобы вздохнуть, потому что готова была упасть от усталости и горя.

«Да что я за дура, взбеленилась без толку? – говорила она сама себе, – ещё не всё пропало! Ещё время исправить беду!»

Но лишь только она к дому Волынского, сердце упало у ней в груди. Вот она входит на лестницу, медленно, тяжело, как будто тащит за собою жернов. Докладывают об ней кабинет-министру – велят ей подождать… Она слышит, что посылают слугу в Гостиный двор; она видит, что слуга этот возвратился. Зовут её в кабинет.

Душа её на волоске держится ещё в теле. Её шатает из стороны в сторону; она хватается за стены, за двери, виснет на них от изнеможения…

– Сюда, сюда, Мариула, – кричит голос из кабинета, – прошу жаловать.

Входит…

Волынский сидит в креслах, и перед ним на столе – богатая фата.

Бедная, несчастная мать! Она хотела говорить и – зарыдала.

– Что с тобой? Что с тобой? – спрашивал её озабоченный Волынский. – Кто тебя обидел?

Мариула покачала головой с видом жестокого упрёка.

– Что со мною?.. Где твоя честь, где твоя совесть, говори, боярин русский?.. Есть ли в тебе Бог?

– Я обещал тебе фату за первый поцелуй…

– Береги её мне или себе на погребенье! Возьми и свои деньги – они жгут меня, они скребут мне душу.

Она вынула из кармана золото, которое дал ей Волынский в разное время, показала ему один червонец.

– Видишь, на каждом из них диавольская рожа с когтями… – сказала она и бросила их на пол.

– Ты с ума сошла, Мариула?

– Пусть буду я, по-твоему, глупая, безумная цыганка; то ты, боярин русский, где твоя совесть, где твой Бог, спрашиваю опять?.. Что обещал ты мне, когда вздумал обольстить бедную, невинную девушку; когда моими погаными руками доставал это сокровище? Не обещал ли ты на ней жениться? Кого брал тогда в свидетели?.. Злой, бессовестный человек, безбожник! Ты – женат; ты погубил беззащитную девушку. Отдашь Богу отчёт на Страшном суде, а может быть, расплатишься и в этой жизни?

Волынский смутился от слов обвинительницы своей, но старался, как мог, сохранить наружное спокойствие.

– Что ж тебе до того, что я женат? Ведь не ты моя любовница!

– Что мне?.. Не я любовница его?.. Вот что он теперь говорит!.. Но если бы ты ведал, что я…

Она не договорила, не зная, что делать, бросилась к ногам Волынского, обвила их своими руками, целовала их, рыдала, молила его о чём-то без слов. Но здесь силы вовсе оставили её; она не могла выдержать страшной борьбы природы с желанием сохранить дочери её почётное место в свете; она не смела назвать себя, цыганку, матерью княжны Лелемико… и в страшных судорогах распростёрлась у ног Волынского.

Долго в ней не было никаких знаков жизни. Ей дана была всякая возможная помощь; её привели в себя и отвезли бережно на постоялые дворы, наказав кому нужно было с прибавкою того, что лучше всяких наказов – денег, чтобы за нею ухаживали, чтобы ей ни в чём не было недостатка. Но что вознаградит ей счастие дочери? Не мог Волынский объяснить себе причину такой сильной любви цыганки к княжне Лелемико; припоминал себе их чудное сходство и колебался в каком-то грустном подозрении. С этого времени угрызения совести начали терзать его, тем более что он убеждён был в истинной к нему страсти Мариорицы. Нередко гремели ему вслух слова: «Безбожник! ты женат – и погубил невинную девушку; отдашь отчёт Господу на Страшном суде». Он слышал нередко во сне рыдания цыганки, чувствовал, как она крепко обвивала его ноги своими руками, как целовала их, как ему тяжело было от них освободиться…

Глава III

РАССКАЗ ЦЫГАНКИ

Угадываю любопытство многих моих читателей не о яблоке познания добра и зла, но о яблоке родословном, именем Минны украшенном, – и спешу удовлетворить его.

Марлинский

По нескольку дней сряду несчастная Мариула искала добраться до княжны Лелемико: ни разу её не допустили. В разное время дня, даже по ночам, в жестокий мороз, становилась она на страже против дворца и выжидала, не проедет ли милое, бесценное для неё существо, не взглянет ли хоть сквозь окно, почуяв сердцем свою мать. Но о княжне Лелемико долго не было слова. Наконец цыганка узнала, что она была очень нездорова, но что теперь ей лучше и она в прежней милости у государыни. Это несколько успокоило бедную мать.

Между тем, в ожидании свадьбы Кульковского, на которой и цыгане должны были действовать в числе трёхсот разноплеменных гостей (надобно пояснить себе, что происшествия, нами рассказанные с начала романа, случились в течение двух-трёх недель), товарищ Мариулы коновалил, торговал лошадьми, вставлял им зубы, слепых делал зрячими, старых молодыми и, где удавалось, не клал охулки на руку. Но посреди этих кровных цыганских занятий, которых он не покинул бы, если б имел кошелёк и туже набитый, его кукона была постоянным предметом его забот. Когда Василий узнал её новое горе, которому помочь можно было одному Богу, он набрал ей целый короб надежд. Почему б Волынскому не развестись с женою, которую он не любит? Разве этого не водилось и на святой Руси? Наталья Андреевна хворала: кто знает? она может и умереть, на счастие Мариулы! Станется, что и государыня проведает о проказах господина Волынского и заставит его жениться на княжне, которую бережёт пуще своего глаза. А почему бы и Мариуле самой не найти случая да подать государыне челобитную, что он, назвавшись холостым и обещавшись жениться на девушке, живущей под крылом самой матушки-царицы, склонил бедную цыганку на сватовство и обманул всех.

– Не тужи, Мариуленька, – продолжал Василий, – назад не оглядывайся, прошлого не воротишь; поищем лучше впереди; старую брыкливую кобылу сбудем, огневого коня-молодца добудем. А чтоб знать, как дело повести вернее, порасскажи-ка мне от сивки-бурки, вещей каурки, как зачиналась белокаменна Москва, то есть как попала твоя дочка в княжны.