Алексей Михайлович, стр. 94
— Внемлите! — воскликнул отец Поликарп, отставив два пальца для креста. — Внемлите, люди! Излия бо всевышний фиал ярости своея грех ради наших.
Дьячок, прилипший к аналою, набравшись смелости, повернул голову к князю.
— Внемли, господарь… Истину бо речет иерей.
Черкасский с опаской приоткрыл глаза, но тотчас же снова зажмурился. Он понял, что пришел час кончины мира «Коли и смерды шапки не ломят передо мной, всему конец!» — подумал он со страхом.
Священник с каждым словом распалялся все более и более.
— А по то всеблагий творец род человеческий наказует, что многие пошли по стопам врага Божия, волка Никона!
Дерзкие эти слова точно пробудили Черкасского от страшного сна.
— Правду ли токо сказывает Поликарпишко, аль послышалось нам?
Он вскочил с земли и схватил священника за ворот.
— Вправду! — бросил кто-то в лицо ему. — По то наказует Бог род человеческий, что многие пошли по стопам волка Никона и споручника его — царя Алексея Михайловича!
— В батоги его!… В яму! Живьем! — не помня себя, заревел Черкасский.
— И то, брателки… Живьем его, в яму! — рванулось в толпе, и прежде, чем князь успел опомниться, его сбили с ног и скрутили веревками.
Спекулатари и дворецкий, чуя беду, отползли за яму и ринулись в тьму.
Боярин наддал плечом.
— Слободи! Иль…
Глумливый хохот заглушил его голос.
— Иль не поспеешь без креста подохнуть, князь?
Рыжая бороденка факела переплелась с черною княжескою бородою.
Вдруг глаза Черкасского остекленело уставились на склонившегося к нему мужика.
— Ты?
— Я, господарик… Как есть я, Корепин Савинка! Пришел еще единожды с тобой поборотися.
Языки огня лизнули лицо Черкасского. Священник сорвал с себя епитрахиль и накинул ее на князя.
— Не Божье то дело — огнем жечь господарей. Придет час, погреется он всласть в преисподней.
— Развяжите! Иль всех на дыбу, — исступленно ревел Черкасский. — Добром прошу, развяжите!
И смахнув с лица епитрахиль, лязгнул в волчьей злобе зубами.
Савинка, заложив два пальца в рот, пронзительно свистнул. Тотчас же со всех концов раздался ответный свист.
— Притомился я, — шлепнул Савинка господаря по животу и грузно уселся на его лицо. — А ты зубки-то, князюшко, не тупи об меня. Авось занадобится еще уголья в пекле грызть.
К усадьбе, озаренные факелами, бежали какие-то люди. Корепин вскочил.
— Будет тешиться. Время за дело!… Встречай, князь, ватагу разбойную.
Ватага, весело перекликаясь, ввалилась на двор и окружила Черкасского.
— Здорово, князь аргамачий!
Савинка вцепился в ноги связанного и снял шапку.
— А пожалуешь ли сам в могилушку, господарь, аль достойней сволочить тебя к ней?
В стороне, высоко подняв голову, молился отец Поликарп. Подле него неуверенно переминалась с ноги на ногу часть людишек, не знавшая, куда примкнуть.
Неожиданно священник выронил из рук образок и бросился к боярину.
— Не попущу издевы над князь-боярами! Не за тем служу я Христу, чтобы потакать расправам богопротивным.
Корепин дружески потрепал попа по плечу.
— Изыди, батько, с миром, покель я коленом тебя в тое могилу за князюшком не спровадил.
Священник испуганно огляделся, ища сочувствия, на, поняв по лицам людей, что ждать добра неоткуда, простер к небу руки.
— Прости им, Отче, не ведят бо, что творят.
— Ан ведаем, врешь! — свирепо оскалился Савинка. — Ты-то ведаешь ли, отец, что творишь?
Собрав последние силы, Черкасский подполз к ногам священника.
— Заступи!… Не дай погибнуть.
Отец Поликарп негодующе поглядел на Черкасского.
— Ни им, зло затеявшим, я не потатчик, ни тебе, еретик, не заступник.
Черкасский глухо завыл и приник к земле обгорелым лицом.
— А коли так, не молитвенник ты, а Иуда. Христопродавец!
Священник богобоязненно поглядел на небо.
— Зришь ли ты, богохульник, сие знамение Божье?
— Зрю, христопродавец, холопий поп, и верую: на погибели царевым ворогам отослал Бог знамение сие!
Савинка раскатисто захохотал.
— Нуте-ко, брателки, покажем господарику, кому на погибели знаменье.
И сбросил князя в могилу.
— Хорони!
Священник, перекрестившись, тяжко вздохнув, пошел прочь из усадьбы. За ним, крепко прижимая к груди требники, заковылял дьячок.
— Каешься ли, князь? — склонился над ямой Савинка.
Крестьяне, точно боясь, что Корепин помилует Черкасского, усердно заработали лопатами.
Вскоре на могиле, в которую зарыли Черкасского, вырос высокий холм. Кто-то из ватаги взобрался на вершину холма и вбил в нее кол.
— Псу псиная честь!
До рассвета правили людишки тризну по Черкасском. На дороге, чередуясь, стояли с дозором верные люди Корепина. У сторожевой вышки торопились спасенные от казни, готовые по первой тревоге ринуться в бой за своего освободителя. Бабы, дети и старики, здоровые и больные — все сбежались на княжеский двор помянуть чаркой боярского вина «в бозе почившего» господаря. Все до единого позабыли о страшной хвостатой звезде, ходившей недавно по небу. Да и какое чудо могло сравниться с чудом внезапного освобождения от князя!
На рассвете, когда рассеялся туман над рекою и засверкал росным бисером лес, на дальней дороге показался стрелецкий отряд.
— Не уберегли языков… Предали, печенеги! — ударил обземь шапкой дозорный и помчался к усадьбе.
— Стрельцы жалуют, атаман! — задыхаясь крикнул он Савинке и бросился к сполошному колоколу.
Спокойно, как будто ничего не случилось, отдавал Корепин последние распоряжения охмелевшим крестьянам.
— Кто в лес, отходи! — тряхнул он головой, когда навьюченные боярским добром людишки вышли из хором.
Часть мужиков и баб поклонились атаману до земли.
— Колико жить нам засталось, поминать тебя будем в молитвах за добро твое превеликое. А уходить нам от землишки своей некуда. Не взыщи.
Примкнувшие к вольнице крестьяне вскочили на выведенных из конюшен княжеских аргамаков.
— С Богом! К третьей берлоге, — скомандовал Корепин и поскакал впереди в сторону леса.
Из окон трапезной повалили густые клубы едкого дыма. Занимался пожар.
ГЛАВА V
После смерти шведского короля, Карла X Густава, шведы заключили в Оливе с поляками мир, по которому обязались друг перед другом вести совместную борьбу против Руси. В то же время в Белорусии и на Украине поднялась новая волна мятежей. Положение Москвы заметно ухудшилось. Добрые вести о победах все чаще сменялись донесениями о тяжелых поражениях.
Алексей взволновался.
— Я сказывал, сказывал я, — топал он ногами на ближних, — колико раз сказывал, что не верую в великие завоевания! Все вы с Никоном государя во искушение вводите, суки! Отродье сучье!
Но Никон, Милославский и другие твердо стояли на своем. Переждав, пока царь извергнет весь запас гневных слов, они принимались доказывать необходимость продолжения войны.
— А казна?… Казну где сдобудете? — слезливо уже спрашивал царь.
— Сдобудем… Не кручинься, преславный, все сдобудем тебе, — упрямо отвечал патриарх. — А что до людишек, гораздо живучи людишки, всяческие напасти повынесут. Вынослив, гораздо вынослив российский смерд.
Милославский подсовывал царю кипы приказов о новых тяготах и мытах. Алексей с глубоким вздохом, не читая, подписывал бумаги. Чувствовали себя отменно одни лишь торговые люди, забрасывавшие царя богатыми дарами и на всех перекрестках превозносившие его мудрость и доброту. И, действительно, жилось им отлично — война, обрекшая страну на голодный мор и разорение, была для них желанным праздником.
Милославский отдал торговым гостям все кабацкие откупа и подряды на поставку для войск. Но важнейший торг, приносивший огромные барыши, Алексей объявил царской монополией. Торговлей льном, щетиной, конским волосом, медом, воском и всем, что вывозилось за рубеж, распоряжался исключительно царь, предоставивший богатые льготы «аглицким немцам».