Алексей Михайлович, стр. 89
Волынский и Репнин заскрежетали зубами.
— Не только не винятся, великий государь, а издевою издеваются!
Молчавший до того Никон вскочил с лавки, гневно пристукнул палицей.
— Доколе же терпети нам, Господи… Не краше ли головами своими помереть, нежели слышати, как помазанника Господня богомерзкие ляхи поносят?
Терем задрожал, наполнился выкриками, руганью, угрозами, и это общее возмущение придало государю бодрости. После недолгих колебаний он решительно поднялся, трижды перекрестясь, чванно подбоченился.
— Волим мы спослать к Богдану Хмельницкому стольника своего, гораздо навыченного в запорожских делах, Ладыженского А и пущай возвестит он гетману и всей Украине христолюбивой о милостях наших, изволил-де принять вас государь царь под свою высокую руку, да не будете ворогам Христа в притчу и поношение. А ратные люди нами-де собираются.
На Москву со всех концов Руси прибыли выборные от всяких чинов. В Покров день тысяча шестьсот пятьдесят третьего года в Грановитой Палате открылись сидения Собора. У крыльца палаты государь был торжественно встречен Никоном и сербским митрополитом Михаилом. После молебствования Собор приступил к делам. Выборные, стойко превозмогая сон, выслушали долгую речь Репнина о неправдах короля Казимира и пространное слово Никона, густо пересыпанное ссылками на священное писание и апокалипсис, — о том, что для благодеяния Руси нужна война с «богопротивными кичливыми ляхами». После этого царь предложил Собору высказать «без утайки» свои суждения. Выборные помялись, зашептались между собой и нестройным хором ответили:
— А что ты, государь, удумал со ближние, тому и мы не супротивны. Твори, как воля твоя.
Ртищев, испросив благословения у Никона, отвесил земной поклон государю.
— Дозволь молвить, царь.
— Молви, постельничий.
— А во многих грамотах королевских и порубежных городов воевод, — визгливо перечислял Федор, — и кастелянов, и старост, и державцев к воеводам в государевы порубежные города, именования их и титула писаны не по вечному миру, со многими пременениями!…
Он повернулся к царю и бухнулся ему в ноги.
— Не попустят сироты твои издевы над государем своим! Костьми ляжем за честь государеву… Костьми ляжем за русскую землю!
Выборные повскакали с лавок.
— Костьми ляжем за честь государеву! — заревели они, потрясая кулаками и неистово топая ногами, — Ни попустим издевы над государем своим!
Алексей, потупившись, одной рукой поглаживал пышную свою бороду, а другой — вытирал украдкой проступавшие слезы.
Ртищев весь горел бранным задором. Он, как ошалелый, бегал от царева кресла к лавкам для выборных и кричал, ударяя кулачком в грудь:
— А иные злодеи во многих листах писали с великим бесчестием и укоризной!… А и в книгах их пропечатаны злые бесчестия, и укоризны, и хулы, чего не токмо великим государем христианским, а простому человеку слышати невозможно, и мыслити страшно…
Львов подтолкнул локтем князя Хованского.
— Эк, распинается, шельма. А все, змий лукавый, из-за великого труса, как бы не попасть в опалу, за то, что в хоромах своих свил гнездо языков ляцких с женкою Яниной!
Москва завихрилась в хмельных перезвонах колоколов, в пирах боярских, в песнях стрелецких отрядов и неистовых перекликах ратников, вещавших народу государеву и Соборную волю:
— Припадем ныне, люди православные, со рыданием и молитвою к Господним стопам! Идет бо ратью царь-государь во славу сиротин на извечных ворогов — ляхов!
К польской слободе, подбиваемые дьяками, двигались толпы бродяг и выпущенных на волю разбойных людишек. Чуя погром, иноземцы побросали дома и убежали с семьями в лес…
Свинцовое небо подернулось багровыми отблесками пожарища.
— Бей басурманов богопротивных во славу Бога живого!
Ртищев вернулся домой около полуночи. Его удивило обилие всадников, оцепивших усадьбу.
Завидя постельничего, стрелецкий полуголова спрыгнул с коня и почтительно поклонился.
— А изловили наши языки ляха. Да на дыбе сказывал лях тот — дворецкий-де твой не единожды, но многократно хаживал к ляхам с цидулами от схороненной женки Янины.
При упоминании о полонянке у Федора упало сердце.
— Огнем бы спалить усадьбу сию, — воскликнул он, — чтобы не было! Чтобы ничего не засталось! Творите как сами ведаете… Ежели по доскам все хоромины разнесете да с землею сровняете, и на то ни единым дыханием не попечалуюсь.
Хватаясь за стены, он пробрался в опочивальню и, опустившись на четвереньки, крадучись, вполз в каморку.
— Янина! — вырвался из груди его полный смертельной кручины крик. — Солнышко мое красное.
Достав из короба холщовую косыночку, покрывавшую курчавую голову полонянки в тот день, когда, избитая и униженная, впервые пришла она в усадьбу, Федор прижался к ней пылающим лицом.
— Все!… Все, что засталось от лапушки моей ненаглядной.
Ратники перерыли все уголки двора, тщетно разыскивая дворецкого. Но Савинка давно уже шагал по темному лесу, забираясь все дальше, все глубже, в знакомые дебри.
— Здорово, нечисть лесная! — зычно крикнул он, остановившись наконец перед покинутой медвежьей берлогой. — Здорово, лесной государь! Авось, ты сохранишь от государя Московского убогого российского человечишку!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА I
Царь устал от походов. Захватив с собой Ордын-Нащокина и Ртищева, он вернулся на Москву. В Кремле, в самый разгар пира, устроенного в честь победы, Алексей сам подошел к Нащокину и при всех боярах и патриархе Никоне троекратно поцеловал его из щеки в щеку.
— Роду ты невеликого, Афанасий, а на рубеже Ливонии с Литвою такие творил чудеса, что впору поучиться от тебя многим высокородным воеводам российским.
Афанасий Лаврентьевич упал ниц, стукнулся лбом об пол.
— Не умишком своим добро творю, но неизреченною любовью ко государю во всяком деле преуспеваю!
Привстав на колено, он поглядел исподлобья на нахмурившихся бояр.
— А еще преуспеваю по той пригоде, что не кичусь доброму навыкать и от чужих, будь они други мне, а либо вороги.
Трубецкой, Хованский, Голицын, Львов и другие князья вскочили с лавок.
— Так неужто же не побрезгуешь и у басурманов духу еретичного набраться, коли помыслишь, что то добро для крещеной нашей земли?
Князь Никита Иванович вызывающе стал перед Хованским.
— Коли то Руси в лихву, кой же дурень побрезгует?
И, подняв Нащокина, указал ему на место подле государя.
— Ты, Афанасий, ошую, а я одесную Алексей выразительно поглядел на дядьку.
— Ты бы хоть пира для прикусил вострый язык свой
Бояре попятились к двери. Хованский взялся за скобу
— Освободи, государь, от пира такого. Не гоже нам Ордыновы ереси слушати!
Алексей, не ожидавший такого исхода, растерянно огляделся. Его выручил патриарх — стукнув властно палицей об пол, перекрестился и возгласил:
— За пиром упамятовали мы часы отслужить. На колени!
После молитвы государь натруженно опустился в кресло и полузакрыл глаза.
— Садитесь и вы, мои ближние. — вымолвил он, стараясь придать своему голосу побольше мягкости
Бояре, скрепя сердце, заняли свои места
Посидев немного и допив мед, Алексей протяжно зевнул
— А сейчас можно по-доброму со Господом жаловать и по домам.
Оставшись с патриархом. Никитой Ивановичем, Ртищевым и Нащокиным, государь с улыбкой кивнул на дверь
— Смутят бояре!. Не любо им, что набираетесь вы европейского духу.
Ордын— Нащокин вытер рукавом сухие глаза.
— Особливо я им не люб, государь… Перед всеми людьми за твое государево дело никто так не возненавижен, как я.
С каждым днем Афанасий Лаврентьевич все больше входил в доверие Алексея. Государев двор исподволь стал заполняться незнатными земляками Нащокина.