Алексей Михайлович, стр. 78
Старик сердито зажевал губами.
— С чего?… А с того, что приворожил ты ее! Колико женихов пригожих спровадила, дура.
Он неожиданно в пояс поклонился гостю:
— Христа для, развяжи грех! Спокинь ты нас да обетованье дай николи не хаживать к нам.
Не возразив ни слова, Таня торопливо обулась и накинула на себя поношенный бараний тулуп.
— А тебя куда нечистый в полночь несет? — крикнул старик, срывая с нее тулуп. — Аль в избе тесно стало с родителем?
Девушка гордо подняла голову.
— А куда Савинке путь, туда и мне дорога выпала.
Корепин всплеснул руками.
— Окстись! Некуда, лебедь моя, идти нам с тобой!
И, нахлобучив на нос шапку, взялся за ручку двери.
— Прощай, лебедь моя… И ты, Григорий, не поминай лихом.
Таня резко оттолкнула отца, бросилась к двери.
— А где селезню летать, там и утице быть!
Но Савинка открыл дверь и даже не оглянулся — чтобы не показать девушке перекосившегося от неслышных рыданий лица.
— Прощай. Авось, настанет пора — прилетит селезень за утицей… Э, да что сказывать!
Он выбежал на двор. Кружились метелицы. Ветер вздымал вороха снега, бросал их в окна…
Савинка бежал до тех пор, пока хватило сил. Когда ноги отказались повиноваться, он покорно повалился в сугроб. «Восстань, на век заснешь», — тупо шевельнулось в мозгу, но тут же расплылось бесформенным, тяжелым туманом. Однако какая-то внутренняя упорная сила заставила его подняться. Он устремил в небо покорный взгляд и перекрестился.
— Помилуй мя, Господи, не можно мне доле бороться за живот… Помилуй! Приими дух мой в пресвятые руки Твои.
Порыв ветра донес откуда-то издалека рычание псов и голоса людей.
— Стрельцы!
Савинка злобно сжал кулаки:
— Так нет же! Краше в лесу замерзнуть, нежели дьякам в пасть на потеху поддаться!
Ненависть породила в нем новые силы. Он подобрал епанчу и бросился наутек. Но, едва сделал он десяток шагов, как почувствовал, что земля расступается перед ним. Он остановился. Снег заколебался под ним и с хрустом провалился, увлекая за собой в яму Корепина.
— Сгкнь-сгинь-сгинь-сгинь! — крикнул кто-то глухим голосом, точно из сокровеннейших глубин земли. — Сгинь-сгинь-сгинь!
Чьи— то пальцы вцепились в горло Савинки.
— Сгинь, сатана!
Перепуганный Корепин взмолил о пощаде.
— Христа для! Отпусти странника божьего!
Невидимый враг неожиданно разразился добродушным смешком.
— Так то ж, выходит по словесам твоим, Бог мне гостя послал!
Поняв, что в яме устроился на ночлег такой же бездомный бродяга, как и он, Корепин сразу пришел в себя.
— Вот и кров послал Господь! — весело воскликнул он.
В яме, под снегом, было сыро, но почти тепло. Крепко прижавшись друг к другу, бродяги усердно задышали друг другу в лицо.
— Добро! — довольно бурчал хозяин. — И печки не надобно.
— Добро! — повторял размеренно Савинка и сладко жмурился.
Когда гость согрелся, бродяга порылся у себя за пазухой и достал луковицу.
— Откушай, брателко.
Корепин с жадностью схватил луковицу, почти не жуя, проглотил ее.
— Одначе не солодко жительствуешь! — вздохнул хозяин и заботливо подсунул под бок товарища часть соломы, на которой лежал сам. — Издалече?
— Издалече, брателко. Шествую из кручинной сторонушки, а поспешаю к неминучему лиху… Ведомы ль тебе те дороги, брателко?
Хозяин присвистнул.
— Превеликая дорога! Большая сила людишек той дорогой шествует.
Они притихли. Над головами тужила о чем-то метелица.
— Спишь, брателко, как тебя кличут, не ведаю?
— Не спится. Все думушку думаю… А кличут меня Корепиным Савинкой.
— То-то же! А то, помрешь ежели, как я вотчину твою боярскую да палаты каменные твои сыщу!
И, довольный своей шуткой, изо всей мочи шлепнул Савинку по спине.
— Небось, добро-то свое Яшке отпишешь?
— А ты нешто Яшка?
— Поспрошай на тюремных дворах, волишь во Пскове, волишь в Туле, всяк тебе про Яшку обскажет.
Савинка собрался что-то сказать, но побоялся отогнать мягко охватывавшую его дремоту и промолчал…
Утром товарищи вылезли из логова и внимательно оглядели друг друга.
— Вместях ночку долгую ночевали, — осклабился Яшка, — а разлучи нас кто до свету, так бы во век ни ты меня, ни я тебя не признали бы.
Корепин обнял бродягу.
— В ночь ли темную, на дне ли окиан-моря, везде голодный признает голодного!
До полудня бродяги толкались по рынку, тщетно выискивая с другими нищими и бездомными псами добычу.
Савинка глубоко нахлобучил шапку, обмотал ворот епанчи тряпьем так, что лица почти не было видно. Глаза его подозрительно щурились на прохожих, выискивая среди них языков. Он уговорился с Яшкой не даваться живьем стрельцам в случае, если их узнают.
— Краше в честном бою помереть, нежели сести на тюремный двор до скончания века.
ГЛАВА XV
Вдоль кремлевских стен скользят и тают в лунном сиянии тени дозорных. Суетливый дворцовый день кончился, сменился мирной вечерней молитвой и отдыхом.
В низеньком тереме за круглым столом сидит Алексей. Желтый огонек лампады уютно теплится перед золоченым киотом, чуть оживляя строгий лик распластавшегося во всю ширину подволоки Бога-отца.
Царь с блаженной улыбкой следит за игрой теней. Подле него на лавке сумерничает Босой. Юродивому скучно. Он лениво вычерчивает пальцем в воздухе какие-то полукруги и в лад движениям своим мычит что-то в дремучую бороду. Вериги давят бока и плечи, вызывают тупую боль и раздражение. Хочется уйти поскорее, отдохнуть от осточертевшей государственности. «Чай, дожидаются», — думает он и невольно разглаживает послюнявленной ладонью непокорные вихры. Под черной бархатной рясой, молодецки охватывающей его богатырский стан, тревожно шуршат и перекликаются звенья ржавых желез. Алексей переводит взгляд на Ваську, но тотчас же снова забывает о нем и продолжает умиленно следить за подмигивающим добродушно изображением Саваофа, за узорчатыми лунными рушниками, скользящими по стенам, и за собственною полупрозрачною тенью. Босой теряет терпение, исподлобья, зло поглядывает на государя.
Васька давно уже изменился до неузнаваемости. Он редко юродствует, держится серьезно и строго, следит за собой. Весь Кремль остерегается его, боится вызвать его немилость. Вельможи первые кланяются ему, без его благословения не предпринимают никаких дел, так как хорошо знают, что неугодное юродивому всегда неугодно и Алексею.
Ежедневно, после вечерни, царь подходит под благословение к Ваське и с напряженным вниманием выслушивает наставления на грядущее утро. Прежде чем начать слово, Босой долго стоит перед образом, подняв руки горе, и что-то невнятно нашептывает. Царь робко поеживается и терпеливо ждет. Если мертвое лицо прозорливца оживает, расплывается в дружескую улыбку, — Алексей крестится благодарно и чувствует, как все его существо наливается гордой радостью и покоем. Когда же темнеет взор Васьки и безжизненно падают руки его, а из груди вырываются протяжные, полные туги стенания, — государь сразу теряет уверенность в себе, горбится сиротливо и тайком, неслышно пятится к двери… Босой резко поворачивается к нему и. загораясь вдруг бешеной злобой, топает исступленно ногами.
— Сызнов не внял глаголам Отца Небесного! Сызнов внемлешь ворогам истины!
Он падает на колени перед иконами, кивком головы показывает царю на место подле себя и, после долгих молений, наконец смягчается.
— Даешь ли обетование, Алексаша, сотворить по глаголу Божию?
— Даю, прозорливец.
Натешившись игрою теней, государь пересел ближе к Босому.
— Скучно, мне, Васенька… Давненько ты мне сказов не сказываешь.
«Эк, навязался, брюхатый!» — выругался про себя Васька, но вслух охотно согласился позабавить царя и, опустившись на пол, приступил к сказам.
Мерно и убаюкивающе, точно шелест полевой травы в тихий весенний вечер, потекла речь Босого. Алексей зажмурился, уселся поуютнее и дремотно слушал.