Алексей Михайлович, стр. 170
— Какой такой Антропка?
— Запамятовал, государь! Антропка, это стремянный князя Павла!… Приехал он…
— А-а! Ну что ж? От Аннушки весть какая! Что ж, зови!
Антон вышел и через минуту вошел со стремянным князя Тугаева. Антропка стал на колена и стукнулся лбом об пол.
Князь милостиво кивнул ему.
— Ну, вставай! Сказывай, с чем прислан, откелева? Что князь Павел? Что дочушка?
Антропка встал и нерешительно почесал затылок.
— Ну, чего ж ты?
Князь взглянул на него пристально и вздрогнул.
— Али беда какая? Что? Говори…
— Князь-то наш…— начал Антропка.
— Что с ним?
— Приказал долго жить…
Теряев откинулся и широко перекрестился.
— Царство ему небесное! Что с ним приключилось?…
— Утоп! — тихо ответил Антропка.
Князь побледнел.
— А дочь? Едет?
— А княгиня до тебя послала меня. Скажи, гыт, что я постриг приняла и…
— Что? — не своим голосом закричал старый князь и бросился к теремной лесенке. — Ольга, подь сюда!…
— Ты врешь, холоп? — закричал он на перетрусившего стремянного.
— А вот и грамотка от нее, и волосы ее тут! — сказал он, протягивая вынутую из-за пазухи тряпицу.
Князь жадно схватил ее, развернул, отбросил толстую косу, что змеей упала на пол, и, сломав печать, стал разбирать грамоту.
— Пошел вон! — через минуту проговорил он Антропке.
Тот мигом скрылся.
Князь читал исповедь измученной души.
Грамота, видимо, была написана кем-то иным, монастырским четким почерком, и только подпись Анны свидетельствовала верность послания.
Она писала про свой грех, открывала страшную тайну мужа, его смерть и оканчивала послание: «И мне, грешной, ноне только молитвы и за свою, и за него душеньку. Господь милосерден и простит грешника, а я за его молельщица навеки».
Грамотка была подписана: «Анна, в иночестве Измарагда».
Князь сжал голову руками и бессильно опустил ее на стол.
В это время в горницу вошел встревоженный Петр.
— Али знаешь, батюшка? — спросил он, входя.
Князь поднял на него мутный взор.
— Чего?
— Терентия государь с глаз согнал. Он в думе старовером объявился!
Князь встал, вытянул руки и зашатался.
— За что, Господи! — пробормотал он.
Петр успел подхватить его и осторожно опустил на лавку.
— Лекаря зови! —крикнул он, выбежав в сени, холопам.
В сенях он увидел дворянского сына Никитина.
— От царя? —быстро спросил он.
— К князю Терентию! —ответил Никитин.
— С чем?
У Петра замерло сердце.
— В степи, в город Бирюч на воеводство приказано ехать!
Петр широко перекрестился и вздохнул. Слава Богу! Вестимо, воеводство этакое — та же ссылка, но хоть без порухи на честь…
XI ИССТУПЛЕННЫЕ
Железное здоровье князя Теряева не сломилось от тяжких ударов судьбы, и он оправился на другой же день и тотчас послал за Петром.
— Мы-то в опале? — спросил он, лежа на лавке.
Петр покачал головою.
— Не должно быть. Государь меня жаловал все время, тебя уважает; быть не может, чтобы гнев свой и на нас обратил. Да и то! Другого бы, слышь, заточил, в приказ взяли бы, а тут ишь, всего в Бирюч послали, да и то без порухи на честь, ако бы воеводою. И опять, посланцем вчерась Никитин был, такто ли мне низенько поклонился! — И Петр даже улыбнулся.
Старый князь кивнул ему и сказал:
— Иди, а Терентия пошли до меня! Ты посиди тут же, — обратился он к жене, которая всю ночь не сомкнула очей, берегла покой мужа и теперь сидела подле него, как верная подруга. Она в ответ только всхлипнула.
В горницу на смену Петру вошел Терентий. Он весь осунулся, но лицо его, раньше хмурое, теперь светилось тихою радостью.
Он покрестился на образа и земно поклонился отцу с матерью, потом поднялся и ясным взором взглянул на отца. Тот с укоризною покачал головою.
— Что сделал? А! Что натворил бед-то! А еще думный! Еще в бояре метил. Опозорил и меня, старика, и род наш! Ну, что молчишь?
Терентий ничего не отвечал и только смотрел на отца ясным взором.
Старый князь вгляделся в лицо его, и тысячи мыслей промелькнули в его голове.
Чем не молодец, чем не красавец? И умом взял, и дородством, и саном! И породнился с Голицыными. Кажись, все для счастья, и вот!… Когда в поход ехали, царь ему, еще юноше, семью свою поручил; сорока лет нет еще парню, а уже в думе сидел, и вдруг все прахом! На тебе, в староверцы пошел! За Морозову заступиться вздумал! Ох, обошли его, малого! Опоили зельем каким-либо.
Он приподнялся на локте и ласково заговорил с сыном:
— Тереха, очнись! Очнись, милый! И я, и мать тебя молим о том. Чего тебе? Скажи: лукавый попутал, ударь царю челом; я на верх съезжу, Петр просить станет, Катерину к царице пошлем… Милый, а? Брось гордыню эту.
Терентий покачал головою.
— Не проси, батюшка! Я проститься пришел, а не за тем вовсе. Не могу отступиться я…
— Это бы отчего? — с усмешкой спросил князь.
Терентий вздрогнул. Бледное лицо его покрылось румянцем, глаза вспыхнули.
— Потому, батюшка, что в том воля Божья и зарок мой. Коли бы тебе говорили: не прями царю, отложись! Ты бы на муку, может, за царя пошел… а мне говорят: отложись от своего Христа. Нешто можно? Твой царь земной и тленный, мой — вечный. Его ли покину? И теперь ли малодушествовать буду? Гляди, батюшка, боярыня и сестра ее венец мученический приемлют, Аввакум ради Христа страдает, многие старцы и старицы, веры своей ради, в тюрьмах гниют и всякое заушение приемлют, а я смалодушествую? Не гоже! Рад бы пострадать с воплем и стоном, а не просто в ссылку идти!…
— Вот ты как! — воскликнул отец. — И против меня, и против царя! Так будь же ты…
— Милостивец мой, светик! — завопила, бросаясь к нему, жена. — Не договаривай! Не говори, сокол! Тереша, иди! Уходи! Господь с тобою! Подожди там. Я благословлю тебя!…
Терентий упал на колени. Князь опустился на лавку и тяжело переводил дух, видимо борясь с собою.
Наконец он осилил гнев свой и сказал:
— Поезжай с Богом! Жену-то берешь сейчас?
— Нет, — тихо ответил Терентий, — опосля. Как реки вскроются…
— Ну-ну! — И старик отвернулся к стене, а мать стала горячо и трепетно прощаться со своим сыном-первенцем. Он обнял ее и тихо плакал.
Терентий сказал правду. По всем городам и весям с жестокостью преследовались староверы, и число мнимых мучеников за веру возрастало с каждым днем.
В Москве взоры всего народа были обращены на Морозову и ее сестру. Странницы, знавшие их, инокини, покинувшие палаты Морозовой, теперь сновали по всей Москве и разглашали славу подвигов их во имя Христа.
— Не может быть так более, — говорил патриарх царю.
Царь соглашался с ним.
— Быть по-твоему, — отвечал он, — испытай и еще единожды, а там твори с нею по своему владычеству.
Суд! Новое испытание!
Морозова сидела в сырой, холодной каменной келье в подворье Печерского монастыря.
Скованная по рукам и ногам, прикованная к скамье цепью, надетой на шею, она сидела, устремив пламенный взор к узкому окошечку, из которого виден был край неба, усеянного звездами, и вполголоса на память перечитывала послание ей от Аввакума, которое недавно отняли у нее.
— «Не ведаю, как назвать тебя, ластовица сладкогласная! Ум мой не обымет подвига твоего и страдания»… Миленький, — с умилением шептала она, — сам-то великий страстотерпец, и такие мне льстивые слова глаголет!… «Подумаю, да лишь руками взмахну. Как так, государыня, изволила с такие высокие степени вступить и в бесчестие вринуться?… Поистину подобно сыну Божию». Ну, уж это он негоже, не надо так. — И, пропустив мысленно несколько строк льстивых сравнений, она с одушевлением вспомнила: — «Мучься же за Христа хорошенько, не оглядывайся назад. Спаси тебя Бог! Не тужи о безделицах века сего. И того полно: побоярила, надобно попасть в небесное боярство…» Так, миленький, так! Довелось бы только истинное страдание принять!…