Алексей Михайлович, стр. 168

— Государь, — сказал Иоаким, кланяясь, — как повелишь: там сестра ее Евдокия, княгиня Урусова. Обе сопротивляются крепко.

— Возьми и ту! — угрюмо ответил царь и глянул на князя Урусова. Тот не повел и бровью [75].

Иоаким вернулся.

— Ну, боярыня, — сказал он ей строго, — понеже не умела жить ты в покорении, но в прекословии своем утвердилася, а потому царское повеление постигнет тебя, и из дому ты изгоняешься. Полно тебе жить на высоте, сниди долу, встань и иди отсюда!

— Скорбна ногами зело, старче, — насмешливо ответила Морозова, — ни стоять, ни ходить не могу!

— А ты, княгиня?

— И я тож!

Иоаким покраснел от досады.

— Эй! Посадите их на стулы и вон несите!

Люди тотчас ухватили сестер, посадили их на кресла и понесли вон из горниц.

— Матушка! — раздался крик ее сына, и он подбежал к ней.

— Иди прочь! — закричал на него дьяк.

— Дайте проститься! — в первый раз взмолилась Морозова и обняла своего сына.

— Прощай, Иваша! Прощай, сокол мой!

Мальчик плакал. Их разлучили насильно.

Потом заковали обеих сестер и вместе с креслами посадили их в подклети.

Терентий тотчас въехал во двор, едва скрылись царские слуги. Он подбежал к клетям и страстно прижался лицом к двери.

— Мати, благослови и меня на страдания! — вскричал он.

— Благословляю тебя на жизнь в миру! — нежно и ласково ответила Морозова. — Иди, Терентий, прочь теперь. Неравно увидят, и тебе худо будет!

Через два дня взяли Морозову в Чудов монастырь и привели в палату.

Там заседал целый синклит. Митрополит Крутицкий Павел был во главе, сидел тот же Иоаким, думные дьяки и много попов.

— Феодосия, чадо мое! — ласково заговорил Павел. — Опомнись! Наговорили это тебе старцы и старицы, а ты довела себя до такого поношения!

— Не старцы и старицы, а слуги Христовы! — ответила Морозова, не вставая со стула, на котором сидела.

— О, овца заблудшая…

— Вы заблудшие, а не я!

— Не перебивай речи…

— И слушать вас зазорно!

— Истинно ты бесом обуяна, — с горечью сказал Павел, — ответствуй спроста. По тем служебникам, по которым царь причащается, и благоверная царица, и царевич, и царевны, причащаешься ли ты?

Морозова только усмехнулась.

— Известно, нет! Потому я знаю, что царь по развращенным Никоном изданиям служебников причащается.

— Как же ты об нас всех думаешь? — с гневом вопросил Павел. — Что? Мы все еретики?

— Ясно, что все вы подобны Никону, врагу Божию, который своими ересьми как блевотиною наблевал, а вы теперь его скверненье подлизываете!

— Так ты не Прокофьева дочь, а бесова!

— Я дочь Христова!

— Врешь, бесова! В железа ее!…

Ее ухватили и, спешно заковав в кандалы, надев цепи на шею, повлекли через весь Кремль в подворье Печерского монастыря, где и посадили в яму.

Она же пела и славила Господа.

Княгиню Урусову заточили в Алексеевском монастыре, где ее мучили и терзали старицы, заушая ее, лишая пищи и всячески глумясь над нею за ее упорство.

Терентий страдал и уже не мог скрыть от людей своих страданий. Лицо его осунулось, глаза загорелись лихорадочным блеском.

Царь пытливо посматривал на него и качал головою или хмурился. Прежде Терентий прикрылся бы улыбкой или отвел взгляд. Теперь же он дерзко, вызывающе взглядывал в ответ, словно ожидая опалы и радуясь.

Царь говорил Петру:

— Что брат твой? Никак, и он старой веры и за Морозову мне супротивник!

Петр вспыхивал, но не решался сказать правды.

— Не знаю о нем ничего. Сторонится он нас. Одно знаю, что все мы, Теряевы, за тебя готовы животы положить.

— Все ли? — недоверчиво говорил царь и задумывался.

Борьба со староверами все более и более омрачала его, нарушая его тихий покой, расстраивая его веселье, забавы и игры с молодою женой.

IX НЕБЕСНАЯ КАРА

Грех смертоубийства, грех волхвования. И в наше безверное время убийство ближнего считается преступлением и против общества, и против духа. В ту же пору не было ужаснее греха, чем отравление жены мужем или мужа женою; равно и волхование казалось тяжким преступлением.

Воспитанный в таких традициях, князь Тугаев не мог вынести на своей совести этих страшных грехов.

Они давили и терзали его.

Лицо его потемнело и осунулось, глаза глубоко ушли в орбиты и взгляд сделался тревожен и пуглив.

— Анна, — говорил он иногда ночью жене своей, — не оставляй меня одного. Не уходи от меня. Мне мерещатся призраки умерших!

Анна трепетала.

— Сокол мой ясный, что с тобою? Какая кручина у тебя? Скажи мне!

Он слабо улыбнулся однажды и сказал:

— Коли я открою тебе душу свою, ты сгоришь, как от полымя!…

Анну объял ужас. Что сделал ее Павел?

Молиться, молиться!

Так же думал и Тугаев, и они ездили из монастыря в монастырь, и не было ни одного старца, ни одного схимника, у которого не исповедовался бы князь.

— Постой, золотая моя, — говорил он жене, — я к старцу схожу. А ты молись!…

И он шел и каялся в своем страшном грехе. Слушали его старцы и схимники и в ужасе качали головами, а потом говорили:

— Иди в монастырь, схиму прими — и замаливай грех свой. Велик он зело! Не помогут молитвы без дел!

Он возвращался к жене бледный как смерть и говорил ей:

— Молись, Анна, обо мне!

— Скажи, что на душе у тебя?

Он молчал. Сказать ей — это значит покаяться и идти в монастырь, отречься от нее, от всего того, ради чего он принял такие муки. Это было ему не по силам. Любовь к молодой жене побеждала ужас вечных загробных страданий.

— Что сказать тебе, Аннушка, кроме любви моей к тебе безмерной, — говорил он ей в редкие минуты спокойствия, — ради любви этой пошел бы я на всякие муки.

— Для чего же муки, милый? — со стоном говорила Анна. — Смотри, другие любятся и веселы, и детки есть, а мы… Только изводимся с тобою.

— Ну, ну! Вот я слышал, в Ипатьевском монастыре пресветлый старец Иннокентий есть. Всякий, говорят, грех разрешает. К нему поедем!

Но и старец Иннокентий не отпустил греха Тугаеву.

Анна терзалась; в ее простом уме слагались ужасы без всяких определенных мыслей, но однажды она вдруг словно просветлела.

Это было в странноприимном доме при Череменецком монастыре. В просторной горнице лежали они на кровати. Анна не спала, взволнованная печалью мужа, и думала тоскливые думы.

Князь спал тревожным, тяжелым сном. Он стонал, метался во сне и бормотал несвязные речи.

Вдруг он вскочил с исступленным криком. Глаза его расширились, он вытянул вперед руки и закричал:

— Ты? Ты? Опять!…

В ответ на его крик раздался другой. Князь очнулся и растерянно оглянулся. И вдруг замер в новом ужасе.

Анна соскочила с кровати и в одной сорочке стояла в углу горницы, дрожа от страха и с ужасом смотря на князя.

Он сделал к ней шаг вперед, взглянул на нее и встал как вкопанный. В ее взгляде он прочел, что она все знает…

— Ты?…— с бесконечным ужасом и страданием произнесла Анна.

Он вздрогнул.

— Да, да! Вот он, мой грех! Вот мое окаянство! Анна, милая!

Он упал на пол, и в несвязных словах полилась его ужасная исповедь.

Ах, не встречаться бы им здесь вовеки! Не волен он был в сердце своем! Все мутилось, не в себе он был. Дьяволы томили его, дразнили и мучили! Видит Бог, он боролся…

Анна слушала и трепетала.

Вон он, грех лжи и обмана! До чего дошла она! Ведь и она в той душе загубленной повинна.

— Иди в монастырь! Я тоже уйду!

— Но я люблю тебя, Анна!

— Прочь! Прими руки… окаянный!

— Что?

Князь вскочил как ужаленный и схватился раками за голову.

— Прочь, прочь, прочь! Не скверни меня руками своими! — твердила, дрожа, Анна.

Князь дико вскрикнул, захохотал и бросился из горницы.

— Куда? — остановил его привратник.

— Прочь! — оттолкнул он его с силою и выбежал за ограду.