Алексей Михайлович, стр. 112
Рейтары от неожиданности побросали поводья.
— Хмелен! Ей-право, хмелен! — раздалось уже вслух.
— Хмельного отродясь и не нюхивал я! — возмущенно отозвался поручик. — А ныне, доподлинно, захмелел… Ибо кто не захмелеет, на лики глядучи смутьянов сих? Лики их сини, как у удавленников, и телеса тощи, как у преподобных, приявших подвиг великопостования.
Его голос сорвался, почерневшее лицо покрылось мелкими каплями пота, глаза закипели слезами. Низко склонив голову, он отвесил безмолствующим рейтарам глубокий поклон, коснувшись рукою земли.
— Не ведаю, как вы, — выдохнул он чуть слышно, — а я не подниму меча противу труждающихся и обремененных.
И с неожиданной силой воткнув саблю в землю, переломил ее надвое.
Толпа ахнула, испуганно отступила, но точас же с ревом бросилась к князю. Высоко, как могучий клич мятежников, взлетел на воздух Кропоткин.
— Слава! До века!…
Когда толпа немного успокоилась и пришла в себя, один из капралов спрыгнул с коня и опустился перед поручиком на колени.
— О многих людишках немочных поминал ты златыми устами своими, а про то упамятовал, что и нам воры денежные медью жалуют жалованье, что и мы, как и иные протчие, убоги ныне и сиры.
— На коней! — властно скомандовал князь. — За мной! — с Ильинки, четко отбивая шаг, двигались стрелецкие роты.
Савинка и Куземка выстроили гилевщиков рядами.
— Не выдавай, православные! — ухарски сдвинул Корепин шапку набекрень и по-разбойничьи свистнул…— А, не выдавай, православные!
Кропоткин натянул поводья и ринулся навстречу наступающим ротам. Немного времени понадобилось ему для того, чтобы привлечь на свою сторону войско. Обозленные недоеданием и неполучением жалованья, стрельцы с первых же слов, не задумываясь, перешли на сторону взбунтовавшегося народа.
Со всех концов Москвы сбегались на площадь несметные толпы.
— К царю!… На Коломенское! — призывал Савинка.
— На Шорина!… На Милославских! — неслось из толпы. Пока мятежники громили усадьбы знатных людей, Корепин с отрядом стрельцов и черных людишек захватил застенки и тюрьмы. Стрелецкие головы и дьяки, узнав о том, что на сторону гилевщиков перешли войска, убежали из Москвы и укрылись в монастырях. Крадучись, на четвереньках, выползали освобожденные узники и только на улице, радостно приветствуемые толпой, вскакивали, как очумелые, и неслись, опьяненные неожиданной свободой по бурлящим улицам.
— Воля!
— На Шорина!
— На Милославского!
— Не выдавай, православные! Бей изменников!
Полный напряжения и тревоги, Савинка обходил подземелья.
Дрожащая рука его подносила факел к перепуганным лицам заключенных, а в сердце все глубже проникали тоска и отчаяние: «Нету, давно уже нету! И косточек не осталось…» Наконец, в одном из подвалов он нашел Таню. Она висела, прикованная железами к стене.
Корепин вгляделся в ее лицо и в ужасе отступил.
— Таня! — взрогнули своды от жуткого крика. — Татьяна!
Восковое лицо женщины болезненно передернулось и в широко открытых стеклянных глазах на мгновение вспыхнул слабый признак сознания. Костлявые пальцы собрались щепоткой, точно для крестного знамения. Но тут же голова бессильно упала на изъязвленное плечо. Слипшиеся космы седых волос перекинулись на глаза, задев щеку Савинки.
Невольная гадливость охватила Корепина от этого прикосновения, точно по телу поползли мокрицы, но он с негодованием стряхнул с себя это чувство и взял женщину за руку.
— То я, Савинка твой… Слышишь, Таня?… Танюша!…
Она как— то странно подергала головой и, захватив серыми губами клок своих волос, начала жевать их беззубыми деснами.
— Глянь, пчела… Пчелочки!… Динь-динь… звенят!… Глянь, глянь, в лес пчелочка улетела… уле-у-у-у-у…
Она жалко заплакала, вздрагивая всем телом, мотая головой, и вдруг раскатисто захохотала. Смех становился все безудержней, бурней, безумней. Тело прыгало в чудовищной страшной пляске, голова больно билась об острые камни стены; жутко звякали и словно прихихикивали ржавые железа.
Коренин обеими руками ухватился за стрельца, чтобы не упасть.
— Свободи от желез, — попросил он срывающимся голосом и, хватаясь за стены, ушел из подземелья.
Товарищи Корепина освободили женщину от цепей. Свежий воздух и свет подействовали на Таню, как на рыбу, выброшенную из воды. Она смятенно забилась по земле, потом вскочила, бросилась к забору, но тут же рухнула Корепину на руки.
Савинка снес ее в избу и уложил на лавку.
— Пущай пообдышится, — сочувственно вздохнул помогавший ему стрелец и безнадежно поглядел на узницу.
Стеклянные зрачки Таниных глаз потемнели, сузились. По прозрачному лицу медленно скатилась слеза.
— Отошла, — мрачно обронил стрелец и, закрыв покойнице глаза, перекрестился.
Молча сняв шапку, Корепин стал на колени, приложился к холодеющей руке Тани. В это время в избу ворвался Куземка.
— Поспешай, Савинка, ведет нас князь на Коломенское! А ватаги наши перед иноземными полками отступать почали. Как бы не прикинулось лихо.
Савинка жалко поглядел на товарища.
— Некуда нонеча мне поспешать… Подошел я до краю остатнего.
Нагаев придвинулся к лавке, перекрестился и отвесил Корепину земной поклон.
— За дружбу за твою спаси тебя Бог, а дорога моя еще впереди. Не поминай лихом, прощай.
Он помялся и вздрогнувшим голосом прибавил:
— А живой к живому тянется. Почивший же да отыдет ко Господу.
Корепин с неожиданной силой вскочил с колен.
— На Коломенское!… К царю!
Он схватил со стола секиру и побежал на улицу.
— Эй, люди, за мной!… К царю! На Коломенское!
ГЛАВА XVIII
Застыв перед образом великомученицы Варвары, без слов молился государь. По обе стороны его лежали, распластавшись на каменном полу, Ртищев и Милославский. Изредка взор Алексея крадучись скользил к окну, задерживался ненадолго на пыльной дороге, а чуткое ухо тревожно ловило далекие, заглушенные шумы.
Край дороги заметно темнел, как будто сплющивался. Шумы росли, переходили в отчетливые, возбужденные крики.
— Идут, смутьяны, — шепнул царь.
Действительно, к площади подходила толпа.
В церкви стало тихо, как в пещере отшельника. Старенький поп, приготовившийся к возгласу, замер с полураскрытым ртом. Дьячок, захватив в охапку требники, сунулся, было, в алтарь, но Алексей гневно топнул ногой и велел продолжать службу.
Точно град под могучие раскаты грома, заколотились в стекла и просыпались по церкви озлобленные выкрики мятежников.
Царь опустился на колени и, уткнувшись лбом в пол, чуть слышно приказал ближним:
— Покель не поздно, обряжайтесь в подрясники и сокройтеся у царицы.
Милославский и Ртищев нашли царицу с детьми, забившимися под постели и лавки.
Царевич Федор вцепился в ногу Ртищева.
— Ты все! Из-за тебя, плюгавца, смута содеялась!
Он потянул Федора к себе и отвесил ему звонкую оплеуху.
— А не удумывай медных денег нам на страхи великие!
— Ми-и-ло-слав-ско-о-ого! Из-мен-ни-ка Рти-и-ище-ваааа! — отчетливо доносилось с площади.
Марья Ильинична бросилась на шею отцу.
— Помираю!…
В церкви, точно ничего не случилось, продолжал молиться царь. Едва держась на ногах от страха и старости, к нему подошел Стрешнев.
— Тебя, государь, смерды требуют!
Алексей надулся.
— А не бывало такого, чтобы мы службу Господню до конца не выстаивали! — громко отчеканил он, чтобы слышно было молящимся, и шёпотом прибавил:— Повели попу не поспешать. Пущай тянет обедню, покель можно тянуть.
Стрешнев, передав священнику приказ царя, вышел на улицу, но тотчас же снова вернулся.
— Пожалуй, государь, выдь к бунтарям… Инако, лиха бы не было, ежели они сами сюда ворвутся. А грозят!… Ей, пра, грозят, окаянные!
Государь, подумав, решительно поплыл на паперть.
— Царь!… Царь жалует! — нервною дрожью перекатилось по толпе и стихло.