Хозяева старой пещеры, стр. 36

— Ты это кинь, — выкрикнул Матвеич, — не мозоль обидой сердце, попусти. В жизни всяко бывает, а только я тебе скажу, человеку не сродно обиду нежить, а хорошее забывать.

— Я хорошее не забываю, — Николай Ильич поднял голову и взглянул на Матвеича, — вместе воевали. Знаешь.

— Знаю, — кивнул Матвеич и крепче вцепился корявыми пальцами в рукав Николая Ильича. Привстал на носки. — За себя воевал, Колюшка, — горячо, с болью сказал он, — а за Лепягина, за отца своего, за немца нашего Рудольфа кто будет? Ежели ты позабыл, за бумажками в клубе спрятался, то я помню, по-омню, Николай. Рудольф от пули тебя собой прикрыл, а Лепягин раненого в пещере спрятал, а сам немцев на себя отвёл… в болота. Ты что же думаешь, это тебя они спасали? Не-ет, милок, ты командир был, а значица и власть советская, вот как. Большой на тебе долг лежит. За них для народа сработать должен и вот этим передать, — Матвеич оглянулся, обнял рукой застывшего рядом Алёшу и притянул к себе. — Ты спокойной жизни захотел, Никола, а того не понимаешь, что наш спокой в беспокойстве об жизни, смекаешь? — он наклонился к Алёше, горячо дыша ему в лицо.

— Смекаю, — дрогнувшим голосом сказал Алёша. Волнение старика внезапно передалось ему. Если бы Матвеич знал, как горячо, больше, чем кого бы то ни было, в эту минуту Алёша любил его. «Я бы тоже заслонил его от пули. Пусть бы я погиб, и бабушка повесила бы тогда мой портрет рядом с портретом дяди Степана. «Человек был», — сказал бы Матвеич, как про дядю Степана»! От этих мыслей у Алёши дрогнуло сердце, а глаза стали горячими и влажными.

Ему хотелось сказать Матвеичу, что он, Алёша, всё понимает. Что с этого дня он будет жить так, чтобы никогда, никогда Матвеич не взглянул на него с упрёком. По совести. Но он промолчал, чувствуя, что никакие, даже самые лучшие в мире слова не смогут передать то приподнятое, летящее состояние, которое неожиданно поселилось у него в сердце.

— Ладно, — сказал Николай Ильич и тряхнул головой, словно сбрасывая оцепенение. Он осторожно отцепил от своего рукава пальцы Матвеича, бережно подержал их в больших ладонях и, резко нагнувшись, вскинул осинку на плечо.

— Пошли, отец. Пора.

Медвежья шкура колыхнулась. Густо пахнула сыростью. Алёша нагнулся и потрогал оскаленную пасть. Теперь она не казалась ему такой страшной.

Возле избы Николая Ильича их поджидал Санька. Чисто вымытый, расчёсанный на пробор. Белая, накрахмаленная рубашка, казалось, светилась в полутьме.

— Деда Матвеич, — сказал Санька, исподлобья поглядывая на Алёшу, — идите скорей к нам. Нина Петровна наказала, чтоб я вас позвал.

— Стряслось что? — спросил Матвеич.

— Ага, — Санька снова посмотрел на Алёшу, но теперь уже испытующе, будто проверял, можно ли при нём говорить.

Алёша обиделся. После того, что произошло в лесу и на дороге, ему казалось, что всё должно стать иным. А недоверчивый взгляд Саньки снова возвращал его в прошлое, во вражду. Он пожал плечами и хотел уже было с достоинством уйти, но Санька, словно забыв о присутствии Алёши, уже начал рассказывать:

— Мы в болоте с Митькой гильзу в дупле нашли. Винтовочную. Там записка есть. Вся стёртая, а кое-что разобрать можно. С войны лежит.

— Ну?! — ахнул Матвеич. Сбросив шкуру прямо на землю, он повернулся к Николаю Ильичу, снимавшему ружьё.

— Слышал, Колюшка?

— Идёмте, — торопил Санька, — там уже все собрались…

Николай Ильич снова надел ружьё и зашагал впереди Матвеича и Саньки.

Алеша побежал следом за ними. Пусть всё что угодно, пусть даже Санька и Митька снова возьмут его в плен, но он должен узнать, что в записке, или хотя бы просто увидеть гильзу, которая пролежала в дупле с войны. Ведь эта гильза — письмо от человека, которого нет и который всё-таки есть, потому что люди его услышали. Пусть через много лет, но услышали и теперь спешат на его зов.

— Можно мне с вами? — с надеждой спросил Алёша у Матвеича, — я… я вас очень прошу.

— Давай, — коротко бросил Матвеич. Старик всё пытался свернуть на ходу цигарку, но руки его дрожали, и табак просыпался на дорогу.

Санька взглянул на Алёшу и промолчал. И в этом молчании уже не было враждебности. Но не было и дружбы. Словно Санька только принял к сведению присутствие Алёши и тут же забыл о нём. «И верно, — подумал Алёша, — что я ему хорошего сделал? А ведь он не побоялся медведя и бежал к ручью предупредить нас…»

Возле моста Алёша неожиданно увидел бабушку. За всеми треволнениями дня он совсем забыл, что бабушка не знает, где он, и волнуется.

Увидев Алёшу, бабушка быстро сняла очки, протёрла их полой кофты и спрятала в карман. Губы её были плотно сжаты.

— Бабушка, — виновато сказал Алёша, оглядываясь на Матвеича.

Бабушка оскорблённо молчала.

— Ты не жури его, молодуха, — сказал Матвеич и, взяв Алёшу обеими руками за плечи, легонько подтолкнул его к бабушке, — парень он у тебя ничего… стоящий. Иди, иди домой, гляди, на бабке лица нет.

— Но как же! — задыхаясь от обиды, вскрикнул Алёша. Он не ожидал такого от Матвеича. Отсылать домой в то время, когда другие будут смотреть и даже трогать гильзу…

— Топай, — строго сказал Матвеич, — хорошие дела не за порогом начинаются. Завтра всё узнаешь.

И они ушли.

Опустив голову, Алёша медленно поплёлся домой.

«Хорошие дела не за порогом начинаются, — подумал Алёша. — Интересно, что Матвеич хотел этим сказать?»

22. Последняя капля

Солнце уже вовсю палило в раскрытые окна. Бабушка тихим басом пела на крыльце:

и гремела кастрюлями. Во дворе громко и гневно клекотал одноглазый петух Сёмка, гоняя кур. Пахло свежими блинами.

Алёша потянулся, просыпаясь, и вспомнил: гильза! Наверное, уже вся деревня, все ребята знают, а он проспал! Алёша наскоро оделся и выскочил на крыльцо.

— Бабушка, Ким приходил?

Бабушка продолжала мыть кастрюлю из-под теста. Даже головы не повернула.

— Ну, бабушка же, никто из ребят не приходил?

Бабушка обернулась. Прищурилась. Пожала плечами.

— Странно, — с недоумением сказала она, — никого нет… Или мне показалось?

И снова принялась за кастрюлю.

Алёша удивлённо открыл рот. Что это с бабушкой? Он подошёл и потянул её за рукав.

— Бабушка, что с тобой? — испуганно спросил он.

Бабушка подняла голову и посмотрела на Алёшу так, словно только что его увидела.

— Со мной? Скажи-ка лучше, что с тобой? Может быть, ты забыл, что мы с тобой сегодня ещё не виделись?

— Д-доброе утро, бабушка, — сказал Алёша, краснея.

— С этого и надо было начать, — удовлетворённо сказала бабушка, — а теперь умываться — и к столу, — продолжала она, — у нас сегодня блины! Оказывается, это не так просто — печь блины на керогазе…

— Некогда, ба, — взмолился Алёша, — у меня очень большое дело…

— Так, — огорчённо сказала бабушка. Она не спеша поставила кастрюлю на перила, вытерла руки, каждый палец отдельно. Не спеша повернулась к Алёше.

— Иди, если тебе так некогда, — сухо сказала она, делая ударение на слово «так». — Я вижу, Алексей, тебе хочется быть самостоятельным. Это неплохо. Я понимаю тебя. Одиннадцать лет не так мало, но и не так много. Поэтому учти: самостоятельность — не только поступки, но ещё и умение держать за них ответ. И прежде всего перед собой. А теперь иди по своим очень важным делам.

— Бабушка, я…

— Иди, Алексей!

Алёша сбежал с крыльца и выскочил за калитку. Если бы Матвеич не прогнал его вчера, он бы уже всё знал. Вчерашняя обида на Матвеича шевельнулась в душе. А он-то, Алёша, ещё мечтал заслонить Матвеича от пули… Как это он вчера сказал? «Хорошие дела не за порогом начинаются». Алёша оглянулся. Бабушка стояла на крыльце и смотрела ему вслед. «Расстроилась», — огорчился Алёша. Так что же Матвеич хотел этим сказать? Надо спросить у него. И, кстати, где он?