Дальнее плавание, стр. 4
— Хорошо быть девочкой!
Все взглянули на нее с удивлением и тотчас же увидели Галю. Подруги подошли к парте и сели на свои места.
Все собрались вокруг Гали, и каждая спешила с ней поздороваться.
В этом желании не было ни подобострастия перед лучшей ученицей в школе, ни тайной зависти, прикрытой лестью. Никто не мог бы сравниться с Галей в ее способностях к ученью, в ее маленькой славе. Но, может быть, это было то бескорыстное чувство радости, какое испытывает каждый, когда чужая, пусть даже маленькая, школьная слава, с которой стоишь ты рядом, греет и тебя немножко.
Так самый безвестный житель города больше, чем все другие, гордится славою своих сограждан.
И девочки гордились тем, что не в чужом, а в их классе с первых лет училась Галя Стражева. Но сама Галя не понимала, чем привлекает она к себе подруг, почему они так к ней расположены. Она принимала это как дар, все тот же дар природы, что и красота.
Галя огляделась вокруг и увидела, что хотя это новый класс, но что он уже ее класс, где ждут ее семена новых знаний; что и в нем светло и потолок высок; что это только новая комната, где встречают тебя все те же старые твои спутники детства, которые улыбаются тебе дружелюбно и, может быть, смотрят на тебя с надеждой и гордостью; что это только мера, которой отмерена новая часть твоей жизни, лишь более долгая, чем минута, что отмеряют над твоей головой часы; и что в этой новой части жизни тобой еще ничего плохого не сделано, еще ничьих надежд не обманула ты — ни надежд учителей своих, ни собственных своих надежд, что стоят перед твоим взором, как дальние сверкающие горы; и ты счастлив не потому, что ты девушка или юноша, а потому, что ты человек.
И Галя, и робкая девочка Берман, и другие, в чьем сердце, быть может, еще утром таилась печаль, забыв на время о своем горе, почувствовали себя счастливыми, такими же счастливыми, как Анка, как все, кто собрался сегодня в дорогу.
И звонок, громко прозвеневший в коридоре, показался многим сигналом, который возвещал им начало пути.
IV
Можно ни о чем другом не думать, видя, как распускаются почки на ветках, кроме того, что скоро не нужно будет тебе каждый день во дворе колоть для матери дрова. И можно, видя, как за окном падает первый снег, вовсе не думать о том, что уже наступила зима и скоро будет холодно.
Но Галя, привыкшая думать обо всем и о себе понемногу и мысль которой постоянно жила и текла, — Галя, глядя в открытое окно, где с тихим шелестом пролетали листья, сорванные ветром с лип, снова подумала об отце и о своем горе и сказала Анке:
— С тех пор как у меня не стало отца, мне кажется, что нет человека более несчастного, чем я. Я теперь редко испытываю радость. Мне даже странно, как это другие могут смеяться.
— Ах, Галя, что ты говоришь! — сказала Анка с испугом, так как она не любила говорить о печальном, а любила говорить о смешном. — Разве у тебя одной такое горе? — И, желая отвлечь мысли подруги в другую сторону, она добавила: — Вот будет для нас всех несчастьем, если учитель истории останется тот же, что и в прошлом году. Ты помнишь, Галя, как он рассказывал на уроках?
Анка живо вскочила на ноги, заложила руки за спину, подняла плечи, и лицо ее приняло вдруг какое-то ошеломленное выражение, точь-в-точь такое, какое бывало на лице учителя истории.
— Сейчас я вам, девочки, расскажу, — быстро заговорила она, — о появлении первых людей на территории СССР. Жизнь людей в то время была тяжелой, так как им приходилось спасаться от нападок диких зверей, как-то мамонта. А приучая животных, человек старается создать себе продовольственную базу, что для него, так сказать, не все равно.
Анка так верно и с такой точностью передала речь учителя истории Ивана Ивановича, что сидевшие впереди Нина Беляева и Вера Сизова покатились со смеху.
Галя тоже улыбнулась и махнула на Анку рукой.
— Ах, что же я делаю! — воскликнула вдруг Анка. — Я же решила утром любить всех учителей!
И с отчаянием она схватилась за голову.
Но в это самое мгновение широко открылась дверь, и в класс вошла Анна Ивановна, учительница литературы и классная руководительница вот уже много лет подряд.
Это была еще не старая женщина, но уже с седыми волосами. И от седых волос черные глаза ее особенно блестели на смуглом живом лице, и взгляд их казался от этого зорким и строгим.
Анну Ивановну встретили шумно и с радостью, так как любили ее.
Год начинался счастливо.
И Анна Ивановна, взойдя на кафедру, сказала:
— В добрый путь, девочки.
Она села за стол и чуть призадумалась, помолчала немного, потом продолжала:
— Дети, вот уж снова осень. Которую осень я начинаю с вами заниматься! Для меня еще будет такая осень, вероятно, — и не одна, может быть, — но в школе для вас она уже последняя. Я люблю ваш класс. Не потому, что вы все послушные, — вы часто и огорчали меня, но вы жили дружно, вы старались в ученье. Вы научились многому. Вы научились думать — это, может быть, главное. И мне уж не страшно выпустить вас в жизнь. Но это не легко далось ни вам, ни нам, учителям. Среди вас есть талантливые девушки…
Все посмотрели на Галю, которая сильно смутилась и нахмурилась. Она не любила, когда ее хвалили.
Но Анна Ивановна снова задумалась на секунду, должно быть вспоминая все то, что ей хотелось сказать детям в этот первый день, и, положив руки на стол, она чуть склонила свою голову.
И многие увидели эту голову, когда-то красивую, с тяжелыми черными волосами, блеском которых еще недавно любовались все. Они потускнели и побелели не от долгой жизни…
Но Анна Ивановна встряхнула вдруг головой и почти с юной живостью подняла свой острый и зоркий взгляд на класс.
— Мы много пережили с вами во время войны. Но все пережитое нами не напрасно. Победа уже близка. День ее наступит скоро. И пока будет живо человечество, мир не забудет наш народ. Потомки будут гордиться нами… Но победу надо было завоевывать. И это не легко… Вы сами знаете. Я не мать — у меня нет детей, я не сестра — у меня нет братьев. Я учительница. Но и у меня есть потери… Есть потери в нашем маленьком кругу, в нашем тесном отряде, в котором мы жили вместе много лет. Где наши мальчики? Уже многих нет, — тихо сказала она, и руки ее вдруг задрожали. Она убрала их со стола. — Где многие наши девочки? Где Лида Звонарева, где Ныркова Оля, где Саморова, где Днепрова, Люхина?.. Одни уехали на фронт, другие поступили на работу. Не все дошли до десятого класса. Кто-то остался в пути. Они не все учились плохо. И это мои потери. Но горе пройдет, оно не вечно. Вечна только радость, дети. Только радость победы. Она будет жить. И помните, дети: если вы учитесь, то это не потому только, что вы достойнее многих других, а потому еще, что семья ваша, где вы, может быть, только одни, отдает вам все, что может, чтобы вы учились, надеясь на ваши способности, как надеюсь на них и я. Помните это. Я знаю, как все легко забывается в юности.
Анна Ивановна замолчала, словно застыдилась своей чрезмерно длинной и взволнованной речи или словно что-то еще хотела сказать детям о потерях своих и надеждах.
Но она больше ничего не сказала.
Взгляд ее, обводивший парту за партой, на мгновение остановился на Анке. И в глазах ее зажегся добрый и веселый огонек, какой зажигался у каждого, кто глядел на это оживленное, загорелое, еще детское лицо.
— Анка, — сказала Анна Ивановна, — как ты выросла за лето в деревне! Стала сильнее и выше. Ты совсем уже взрослая.
— Что вы, Анна Ивановна, — сказала Анка с горестью. — А мне так кажется, что я остаюсь все маленькой.
— Не жалей об этом, Анка, — сказала учительница.
Потом взгляд ее остановился на Гале, стал задумчивым и в то же время внимательным; в нем появилась гордость и вместе забота о лучшей своей ученице.
— Галя Стражева, ты все еще в театральном кружке? — спросила она негромко. — Почему ты так похудела? Есть ли какие-нибудь иные известия об отце?