Дальнее плавание, стр. 29
Галя не знала, было ли это на самом деле, или это подсказали ей звезды, глядевшие в школьные окна.
Галя вышла бы и сейчас к Ване и к Анке в коридор и обняла бы Анку так крепко, как никогда не обнимала подругу, и сказала бы Ване самые ласковые слова, какие рождаются неизвестно откуда.
Но в коридоре вдруг раздались шаги.
— Иди, — сказала тихо Анка. — Я посижу одна…
И Ваня ушел. Анка же осталась сидеть неподвижно.
А в конце коридора показался Иван Сергеевич. Он шел очень медленно и прошел мимо Анки, сначала не заметив ее.
«Что она делает? — подумала Галя в страхе. — Почему она не бежит?»
Но Анка, вместо того чтобы бежать, вдруг позвала Ивана Сергеевича.
Он обернулся и подошел.
— Кто меня зовет? Это ты, Анка! Почему ты здесь сидишь одна? Где Галя, где Ваня и кто это ушел отсюда сейчас?
Но Анка не ответила ему на это. Она встала и сказала доверчиво:
— Иван Сергеевич, мы выросли на ваших глазах, и всегда вы были нам другом. Я волнуюсь сейчас… Но если бы я вас не увидела, я, может быть, все равно пришла бы к вам, потому что вы добрый и вы все знаете, и вы должны сказать мне наконец, что выше — любовь или дружба? Никто мне не хочет этого сказать.
Он стоял и слушал Анку спокойно, чуть покачивая головой, словно решая что-то, словно с чем-то не соглашаясь.
Сколько раз пытала его этим вопросом юность, обращая повсюду к истине свой вечно вопрошающий взор!
Но и он не ответил Анке.
Он спросил:
— А что с тобой, Анка? Почему ты волнуешься, почему ты тут одна и почему ты задаешь мне этот вопрос, на который тебе никто не ответит и который ты должна решить сама? Никто за тебя его не решит. Это — не математика.
— Почему?
— Потому что и любовь и дружба бывают и выше, бывают и ниже друг друга. Ты можешь только спросить — что сильнее в твоем сердце. И загляни в него и посмотри.
— Ах, если так, — воскликнула с необыкновенной силой и страстью Анка, — то я никогда, — вы слышите меня, Иван Сергеевич? — никогда я не предам своей дружбы!
— Но ты говоришь так горячо, Анка, словно уже предала ее, — сказал Иван Сергеевич.
Анка удивилась его прозорливости.
И она сказала:
— Это — правда, и потому я плакала.
— А разве случилось что-нибудь, чтобы надо было тебе плакать? — спросил Иван Сергеевич.
Анка помедлила немного с ответом.
— Нет, конечно, ничего не случилось, — сказала она наконец. — Но если две девочки думают об одном и том же… Вы, конечно, понимаете меня, Иван Сергеевич?
— Ну, уж понимаю как-нибудь, — сказал с улыбкой Иван Сергеевич.
— Если вы понимаете, — повторила Анка, — если вы понимаете, то как они должны поступить?
— А как ты поступила? — осторожно спросил учитель.
Ему не хотелось прерывать эту странную исповедь, которую пришлось ему так неожиданно выслушать среди веселого школьного праздника.
И на этот раз Анка ответила не сразу. Может быть, в эту секунду признание показалось ей совсем нелегким, или она пожалела о нем, или, может быть, она снова мысленно слушала Ваню и повторяла его слова.
Но только она сказала чуть погодя:
— Он говорил мне такие слова, каких я еще никогда не слышала и каких никто в мире не говорил еще мне и, может быть, никогда не скажет — ведь кто это знает? И я подумала тогда…
Анка снова остановилась. Ей трудно стало говорить.
Иван Сергеевич немножко подождал.
— Что же ты подумала, Анка?
— Нет, — ответила она, — если бы я хоть подумала немножко… Но я не подумала даже. Я стукнула кулаком по этому подоконнику и сказала, конечно, сама про себя: «Анка, ты не любишь своей Родины, если ты не любишь его». Ну, и все… А как же иначе, — добавила она печально, — я б могла объяснить себе, что происходит со мной?
И тут Иван Сергеевич не мог удержать своего смеха и слез, запросившихся вдруг из глубины души.
— Это все ничего, — сказал он. — А почему же ты так печальна сейчас и плачешь все-таки?
— Я сама не знаю… Но если узнает другая девочка, которую я тоже люблю, потому что она мне друг, и которая потеряла отца на войне и которой так тяжело стало, что я даже боюсь за ее золотую медаль… И мы все беспокоимся за это, даже Ваня.
— Никогда не надо заранее пугаться за будущее, Анка, — сказал Иван Сергеевич. — А почему ты не думаешь о себе? Разве тебе самой не хочется получить золотую медаль?
— Хочется, — призналась она, — Но память у меня не такая. Не всякому ведь даются такие способности. Я не получу золотой медали.
— Ты не получишь золотой медали, — сказал он. — Я это знаю. Но ты будешь хорошо трудиться в жизни и ты будешь счастлива, девочка, потому что сердце твое — твоя золотая медаль.
И Иван Сергеевич вдруг привлек Анку к себе и поцеловал в лоб, как целовал однажды Галю, и даже неумелым жестом поправил ее спутавшиеся черные мягкие косы, вольно падающие на ее худенькие девичьи плечи.
И неожиданно чьи-то другие теплые руки с необыкновенной силой обняли Анку сзади.
Она обернулась.
Перед ней стояла Галя и молча тянула ее к себе. Лицо ее было в слезах. Она целовала Анку без слов. Взгляд ее глаз, чуть мерцавших в сумраке коридора, был нежен и тверд, и благодарность светилась в нем и покой.
Галя стояла рядом с Иваном Сергеевичем, не боясь его больше, словно приблизилась к нему душою, сразу увлеченная какой-то силой.
Анка вначале в испуге взглянула на своего друга. Откуда Галя могла прийти? Неужели она была все время рядом, все видела, все слышала за этой стеклянной дверью, о которой все забыли?
Да, она все слышала, и это она так крепко обнимала Анку, вырывая ее из рук Ивана Сергеевича.
Они обнялись. И, казалось, дружба их никогда не была так сильна и так верна в своем счастливом порыве. Они так крепко обнялись, что фигуры их смешались, и в полумраке школьного коридора учитель уже не мог различить, где Галя, где Анка.
Он смотрел на них с улыбкой, растроганный немного сам этим движением пылких сердец, и думал с радостью и с гордостью, что, может быть, и капля его души, так долго трудившейся над ними, течет в этом светлом источнике.
XV
— Я с самого раннего детства старался придать решительность своему характеру, который был сотворен природой не таким, какой мне хотелось иметь…
Так начал свой рассказ Ваня Полосухин.
И все девочки, которые собрались его слушать, усевшись в зале в кружок, как бывало раньше усаживались они вокруг своего костра в лесу, в лагере, совершенно не знали, о чем он хотел рассказать.
Анка это хорошо придумала, а сама убежала.
Она убежала, совершив свой маленький подвиг любви и дружбы, и бродила теперь по темным коридорам школы, ничего не желая больше слушать.
А Ваня стоял перед ними.
И хотя он был почти так же юн, как они, и детство, как и для них, было еще ближайшим событием в его жизни, но они были еще школьницы, а он уже воин, и солнце славы и победы сияло и над его головой.
Они смотрели на него расширенными от внимания глазами.
Он, наверное, пришел для того, чтобы рассказать о своих подвигах. Зачем же он так странно начинает свой рассказ?
— Ты расскажи нам о том, что ты совершил на войне, — сказала Галя. — Зачем ты рассказываешь нам о своем характере?
Она слушала его с большим вниманием и с совсем иным чувством, чем другие. Никто не знал, как важно было для нее то, что он мог бы ей рассказать.
Тогда Ваня начал свой рассказ иначе.
Он начал его так:
— Я не совершил еще пока на войне ничего такого, что бы не сделал другой на моем месте. Но я бы никогда не мог сделать того, что сделал командир моей эскадрильи. И если я начал свой рассказ с недовольства своим характером, а не о великой ненависти к врагу и не о великой любви к своей Родине, то потому, что ненавидеть фашистов и любить свое отечество меня учили вместе с вами с самых ранних лет. Эти чувства принадлежат не мне одному, а всем, всему советскому народу. Характер же у меня мой собственный…