Дальнее плавание, стр. 15
— А просто жить из вас никому не хочется? — спросил он вдруг так же тихо и так же пытливо, как спрашивала Галя.
Они не поняли его.
— Как это можно хотеть просто жить? — удивилась Анка. — Разве есть такие люди?
— На войне есть такие люди.
— Что значит — просто жить? — спросила Галя.
— Это значит — не умереть.
— То есть бояться смерти, — сказала Галя с презрением. — Но ведь тогда это трусы.
— Это не трусы, — сказал Ваня, покачав головой. — Жить на войне — не значит бежать от смерти. А это значит — наступать на смерть, поворачивать ее к себе спиною. Солдаты знают это, когда идут в атаку. Это очень трудно и тоже требует воли, такой высокой, что она поднимает человека до самых легких облаков и проносит его выше смерти, и выше всякой боли, и выше всякой мысли о себе. И тогда ты побеждаешь.
— Это, значит, победа? — сказала Галя.
Он кивнул головой.
Галя подошла к нему ближе и спросила:
— И ты знаешь это?
Он пожал плечами и сказал:
— Не я один, на войне все знают это. Мне очень неловко. Я, кажется, много болтаю, и это совсем неинтересно. Вероятно, все, кто приезжают с фронта, много говорят.
— Нет, это очень интересно, — сказала Галя.
Она больше ни о чем не спросила.
Многоголосый шум доносился из глубины затемненного дворца. Там верещали станки, там пилили, точили, лепили фигуры, писали стихи.
А что они должны делать? Как самым верным образом из множества желаний, влекущих тебя, выбрать в жизни самое верное, чтобы никогда потом ты не назвала нелюбимым свой труд? Кто мог им это сказать?
Они втроем молчали, немного задумавшись.
И фонарь горел под воротами по-прежнему не очень ярко, бросая свой свет только вниз, на двух девочек и на их юного друга, так внезапно остановившего их и заставившего их задуматься.
Дворец и чугунная решетка были во тьме, а небо освещалось только мелкими роящимися звездами — оно было словно пронизано ими насквозь. И лишь одна большая блестящая звезда горела на самом краю небосклона. И пока горела эта блестящая звезда, они думали о том, куда, по какой дороге жизни поведет она каждого из них. И впервые они поняли в это мгновение, как неясны еще были для них собственные их желания. И было странно Гале, что не дома, а здесь, на улице, в кругу своих старых школьных друзей, у решетки их шумного дворца, при свете этих зимних мелких звезд, решает она вопросы своей жизни.
И прежняя задумчивость не покидала ее.
Что это, думала она, неужели этот мальчик, никогда не учившийся лучше других и которого она раньше не замечала, знает больше, чем она, знает что-то такое, чего не знает она, никогда не бывавшая в боях и в сражениях, не встречавшая своей грудью смерть? Он знает, что такое победа. А что знает она, которая не может победить даже свою собственную слабость? Что знает она о победе?
— Нет, — сказала она неожиданно. — Я сегодня никуда не пойду, ни на какие кружки. Я вернусь домой и буду заниматься. Я буду много заниматься одним предметом! — сказала она с отчаянием в голосе.
Потом она добавила ласково, обратившись к Ване:
— Приходи, Ваня, ко мне с Анкой в воскресенье. И мама будет дома. Я тебя с ней познакомлю.
— Спасибо, — сказал он и наклонил голову так низко, что даже не видно стало его лица.
Но Анка все же увидела, как обрадовали его слова Гали.
И Анка громко засмеялась от восторга.
X
Однако недолго звучал на улице смех Анки. Она спешила уйти на другой конец города, где работала ее мать. Редки были дни, когда мать кончала работу не в слишком поздний час. Но Анка встречала ее каждый раз, когда приходил этот час. Мать ждала ее у ворот своего завода. И каждый раз встреча их была веселой. Анка отнимала у матери тяжелый мешок, в котором всегда находила картофель и хлеб, а иногда и мясо и даже морковь, которую очень любила. Это была пища для всей семьи — пища, добытая трудом, для маленьких племянников, живших за стеной, для теток, для старой бабушки и для самой Анки. И этот мешок, уже тяжелый для матери, Анка легко поднимала к себе на плечо, и вдвоем они, как подруги, возвращались через весь город, болтая понемножку о том и о сем. И каждый раз Анке напоминало это то время, когда она была совсем маленькой девочкой и мать встречала ее у ворот их школы и брала у нее из рук сумочку, в которой лежало только несколько детских книг. Ведь это была легкая сумочка. Но, должно быть, милой казалась матери эта детская ноша. Анка помнила это и никогда не пропускала часа, чтобы встретить теперь свою мать, был ли то час беседы с друзьями, или час веселья, или какой-нибудь иной час.
Анка ушла.
И Ваня постоял недолго и ушел вслед за Анкой, очень скоро скрывшись за поворотом улицы, огибавшей решетку. А сердце Гали слабо вздрогнуло. Она, кажется, пожалела о том, что он так скоро исчез. И Гале даже послышался его голос, как будто окликающий Анку.
Все ушли.
И Галя осталась одна у чугунной решетки дворца, и по-прежнему сквозь решетку был виден ей в зимней матовой мгле возвышающийся над всем белый гипсовый мальчик.
«Может быть, не так надо встречать старых школьных товарищей, когда они возвращаются с фронта, — подумала Галя, поглядев в ту сторону, где так быстро скрылся Ваня. — Может, надо было мне позвать его сейчас с собой?» И, может быть, они прошлись бы по этой длинной улице, что ведет к ее дому, и под этими верными звездами, что горят над ними с самых первых дней их жизни. И, может быть, именно ему она рассказала бы о своем горе и о своей слабости.
Галя медленно пошла домой.
И пока она шла, звезды уходили куда-то с неба, и блестящая звезда, что горела раньше перед ее глазами, тоже закрылась. Надвигались снежные облака. А когда Галя вошла на бульвар, то в вершинах обнаженных деревьев уже бушевал ветер. Потом он стих. И пошел снег, которого давно ожидали.
Мать была уже дома и топила маленькую печь. От груды мокрых щепок веяло сыростью. Лицо матери было крайне утомленным, и несколько темных полосок от сажи лежали на ее щеке. И стакан и тарелка, из которой Галя ела, были уже вымыты. Но дом еще не был убран.
С тех пор как не стало отца, мать тоже плохо убирала комнату, словно не для кого и незачем было ее убирать. Она тоже стала худа и задумчива. Но горе ее было молчаливо. Она никому не жаловалась.
Мать встретила Галю, как всегда, с нежностью и с постоянной тревогой о ее здоровье.
— Ты не простудилась, Галя? — спросила она. — Снег пошел так неожиданно, с вьюгой…
— Нет, мама, — ответила Галя. — Ты не беспокойся о моем здоровье. Я ведь тепло одета.
Галя сняла свою шубку, стряхнула снег со своих волос — они стали еще тоньше, еще мягче от влаги. И, схватив с полки учебник истории, подсела к столу.
Мать никогда не мешала Гале заниматься. Она тихо возилась у печки, стараясь не стучать. И тепло, которое она с трудом добывала из отсыревших поленьев, наполнило наконец комнату до самого верха.
— Ты занимайся, Галочка, — сказала она, — а я лягу. Я что-то устала немного.
Гале стало жалко мать. Разве можно ей говорить о своих тревогах?
Мать тихо улеглась в свою постель.
Галя подошла к матери и нежно поцеловала ее.
— Да, мамочка, спи, — сказала она, — Я буду долго заниматься. Ты спи спокойно.
Она решила действовать и бороться со своими несчастиями сама.
Но то скрытое отчаяние, с каким она лишь час назад сказала эти же самые слова Анке и Ване, не покидало ее. И с этим же самым отчаянием открыла она свой учебник истории. О, как много пропустила она! Она пересчитала страницы. Их было целых сто. Она начала читать с конца.
Но отчаяния одного оказалось мало, чтобы преодолеть свою слабость.
Она сидела, зажав пальцами уши и низко склонившись над книгой; она даже видела эти строки и шептала их вслух, надеясь на свою чудесную память, но мысли не слушались ее. На этот раз это были не горькие мысли об отце. Это были другие мысли, которые бродили в ее голове без всякой цели, останавливаясь то на одном, то на другом. Наконец, она начала рассуждать о воле. Неужели она не обладает этой самой нолей? Этой способностью к действию, о которой говорил Ваня и которую называл он победой? Неужели природа, одарившая ее столь многими прекрасными способностями, которыми восхищаются все, не одарила ее этой одной, самой дорогой, самой драгоценной силой — волей, которая совершает такие великие чудеса, рушит все преграды и побеждает всех врагов?