Лето в горах, стр. 30

— Я пошел бы к тебе в помощники, аксакал, и был бы счастлив поучиться у тебя, потому что ты добрый и мудрый человек.

Нияз бровью не повел от этой похвалы. Он был озабочен одним — он видел, как гость торопится, и не хотел отпускать его.

— Я знаю, у тебя важные дела и ты не можешь бросить их. Но тогда пришли ко мне твоего сына. Разве ему будет плохо здесь? Моя старуха еще достаточно крепка, чтобы присмотреть за ним. С моими внуками он не будет скучать. Он будет расти крепким и сильным, из него вырастет настоящий джигит…

Старик не унимался — он красочно расписывал прелести чабанской жизни. Гость слушал, покашливал, не зная, как остановить поток его красноречия. Он торопился к машине. Нияз, однако, цепко держал его за руку, ноздри его широкого носа обиженно раздувались.

— Если так, — сказал он, и скулы его порозовели, — ты не откажешься от моего подарка.

Спутники подошли к гостю, и один из них показал на часы:

— Мы опоздали. Не знаю, что с нами будет, головы снимут…

— Головы ваши будут целы, — рассмеялся гость. — Вы отвечаете за мою, я отвечаю за ваши.

— Я же сразу сказал вам — так легко не отделаетесь.

Нияз и Аслан ушли к палатке. Когда они вышли оттуда, в руках у старика было седло.

— Вот видите, придется вам взять седло, — сказал спутник.

Табунщики, сев на коней, ускакали в долину.

Шофер потирал затекшую шею и зевал, спутники курили и нервно поглядывали в окошко, и только гость был спокоен, — он записывал что-то в блокнот, изредка отрываясь от него и задумчиво покусывая авторучку. Услышав топот копыт, он спрятал блокнот и склонился к окошку: оба табунщика, старый и молодой, приближались к машине на конях, а вслед за ними, на длинном поводу, бежал караковый уже оседланный конь.

— Это мой тебе подарок, — сказал Нияз, шумно дыша.

Один из спутников гостя страдальчески сморщился и закрыл рукой лицо, и было непонятно, то ли он плакал, то ли смеялся. Второй отвернулся и стоял, засунув руки в карманы, будто ничего не видел и не слышал.

Лицо Нияза было торжественно и строго. Гость вышел из кабины. Глаза его весело блестели. Он подошел к коню, осмотрел его, похлопал по шее, потом подсучил рукава и взял коня за узду. Конь отпрянул, но гость подтянул его к себе, сжал узду в кулаке. Теперь видно было, что это огромный кулак и принадлежит он сильному человеку.

— Спасибо, аксакал, я возьму твоего коня…

Он отпустил повод, прижал руки к груди и поклонился. Затем обошел коня, взялся за луку седла и мешковато, но уверенно сел в седло. Странный это был всадник — сутуловатый, громоздкий, но все же видно было, что конь и седло ему не в новинку. Поблескивая очками, он сделал круг возле машины. Спутники, растерянно посмеиваясь, поспешили в машину. Они уселись в ней, высунув головы наружу и тревожно поглядывая на гостя. Но гость не подкачал. Он пустил коня рысью, потом разогнал его и перевел в галоп, и летел теперь, слегка откидываясь при каждом такте, как это делают опытные джигиты. И машина тронулась вслед. Уже издали всадник повернулся и, сцепив ладони, помахал ими на прощание.

Нияз, прижимая шапку к груди, все кивал и кивал своей лысой головой. Аслан порывался помчаться вслед, но не решился — он знал, что старшему табунщику это не понравится.

Спустя день к палатке старшего табунщика Нияза Чоркмеева подъехала «Волга» — та самая, в которой проезжал гость, но был в ней один шофер — парень в клетчатой рубахе с короткими рукавами. Он вынес из кабины картонный ящик и поставил у входа.

— Это тебе в подарок. От секретаря компартии… — И он махнул рукой в сторону гор, туда, где проходила граница.

Шофер распаковал коробку и вытащил портативный телевизор с зеленоватым матовым экраном — телевизор марки «Юность», работающий на аккумуляторах. На этот раз шофер не торопился.

Все, кто был в юрте, — дети, женщины и даже сам Нияз — расселись вокруг шофера и нетерпеливо смотрели, как он налаживал телевизор. И только один Аслан молча вышел из юрты, тихо, стараясь не поднимать шума, отвязал коня, поднял его вверх по тропинке и на дороге, вскочив в седло, дал ему шпоры. Он торопился, потому что боялся, что его опередят. Пасечник Барлыкбаез, все лето одиноко живший в горах, имел привычку останавливать всех проезжающих и, как дань, собирать с них новости. А эту новость Аслан никому не хотел уступать — ему было важно первым сообщить о ней. Сообщить и обсудить со всех сторон, потому что — кто бы мог подумать! — старший табунщик был не так уж прост, если такой большой человек не забыл о нем и отдарил его вещью, которой не было ни у кого на верхних к нижних джайлау. Теперь о Ниязе заговорят во всех юртах, не миновать ему гостей со всех концов округи.

Аслан охлестывал коня и, странное дело, без неприязни вспоминал слова гостя о том, что он пошел бы к Ниязу в помощники, вспоминал и думал с гордостью о старшем табунщике, удостоенном такой высокой чести. Аслан и сам был горд оттого, что помощником у Нияза, что там ни говори, был не кто-нибудь, а он, Аслан, а это не такая уж плохая участь, если ей мог позавидовать такой большой человек. Незаметно для себя, сам не зная, как это могло получиться, Аслан с уважением стал думать о старике, его долгой и терпеливой жизни, и впервые открылось ему, что жизнь эта в сущности хороша, потому что было в ней много добрых дел: растил коней, нужных людям, воевал, защищая родину от врагов, ставил на ноги сыновей и дочерей, неутомимо нянчил внуков и умел платить добром за добро.

Аслан ударил коня. Этого Барлыкбаева трудно удивить: что бы ни случилось в горах, он всегда и обо всем знал первым. Привезешь ему новость, а для него это уже не новость — сам норовит рассказать тебе такое, о чем ты и не слыхал, Аслан торопился. Он боялся, что его опередят. Он заранее представлял себе, как удивленно поднимутся мохнатые брови пасечника, как соберется складками его морщинистый лоб и как сощурятся, глядя куда-то вдаль, его желтые глазки. Прежде чем что-нибудь сказать, он всегда смотрел куда-то вбок, как бы оценивая про себя, чего стоит эта новость…

Чтобы гроза не застала в пути

— Посмотри, пожалуйста, Орозбаев. Пожалуйста!

Зарлык, не отпуская повода, стал пробиваться к кассирше, еще издали вглядываясь в красненькие десятирублевки и синие пятерки, пачками лежавшие на открытой крышке чемоданчика.

— Что тут лезет всякий школьник? — зашумели чабаны, сторонясь от коня.

— Ха! Школьник! Мы работали, а не школьник! — добродушно отозвался Зарлык.

— Старший табунщик Орозбаев? — спросила кассирша.

— Он самый, — закивал Зарлык, протягивая руку за авторучкой, чтобы расписаться в ведомости.

— Полин, не давай этот нахал! Почему даешь без очередь?

Кто-то замахнулся на коня!

— Пшел!

Конь вздернул головой. Зарлык резко обернулся. Ноздри его побелели, но он сдержался и даже растянул свои губы в улыбке. Он обвел чабанов укоряющим взглядом, выискал того, кто обозвал его нахалом, и покачал головой.

— Это ты, Бакир? Разве ты не знаешь Орозбаева? Хорошо, мы с тобой потом поговорим. Ты мне еще ответишь за отца!

Чабаны вежливо молчали. Сын, конечно, нахал, лезет без очереди, но его отец Мурат Орозбаев — почтенный человек. Два года еще не прошло, как он ушел с поста председателя Тунукского колхоза, но люди не забыли его, до сих пор вспоминают времена, когда он был председателем. Сейчас он простой табунщик, но по старой привычке люди зовут его председателем — баскармой.

Да, если бы Мурат не был инвалидом, если бы не проклятая контузия, неизвестно еще, кого бы выбрали в председатели нового, укрупненного колхоза. И еще неизвестно, кто лучше справлялся бы с делами — Мурат Орозбаев или этот Урыльцев! Кто он такой, этот Урыльцев? Откуда он? Чабаны его знают? Он знает чабанов? С кем он здесь чай пил? С кем ел бешбармак? Кто его видел, пока не стал председателем? Привезли в машине из города, сказали: вот вам баскарма, слушайте его и уважайте. А за что уважать? Раз в год приезжает в машине, толстый, важный, кричит на всех, ругается, а чабаны только плюются потихоньку. Разве это баскарма? Разве он зайдет в дом к чабану, выпьет с ним чаю, спросит: как живешь, что тебе надо?