Я вернусь на рассвете, стр. 1

Владимир Ибрагимович Царукаев

Я вернусь на рассвете

Я вернусь на рассвете

1

Жаркий, солнечный день.

Шауха?л с соседскими ребятишками играет на берегу реки. Игра у них очень забавная: Шаухал зажимает в кулаке палочки — несколько маленьких и одну побольше. Тот, кто вытянет большую, должен нырять, чтобы достать со дна камень. Если большая палочка окажется последней, нырять придётся самому Шаухалу.

«А я дольше тебя под водой продержусь!» — хвалится Габула?.

Шаухал знает, что Габула хороший пловец и долго может пробыть под водой. С ним трудно тягаться. И всё же принимает вызов Габулы.

Вот они уже заплыли на глубокое место. Раз, два, три!.. Нырнули!

Шаухал погружается всё глубже и глубже. Вода здесь холоднее, чем на поверхности реки. Холодно и неприятно. Но нужно терпеть…

Наконец — дно. Шаухал отталкивается и ловко всплывает на поверхность.

Что это случилось? Ребята, схватив одежду, мчатся прочь от реки.

«Эй, Габула! — кричит Шаухал. — Я дольше тебя пробыл в воде! Куда ты убегаешь?»

Никто даже не оглянулся. Шаухал вздрогнул: перед ним стоял отец; его и испугались ребята.

Но отец совсем не сердитый. Он стоит и улыбается. И смотрит чуть насмешливо, но ласково. Шаухал даже не помнит, когда отец смотрел на него такими глазами.

«Идём домой, — говорит негромко отец, — мать ждёт».

И они идут.

Идут какой-то неведомой дорогой. Вокруг незнакомые места. Лес. Поляна, разукрашенная белыми цветами…

Рванул ветер, сорвал с головы отца войлочную шляпу. Отец бросился за ней, но напрасно: шляпу подняло вверх.

«Сейчас я её достану!» — кричит Шаухал и, превратившись в птицу, взмывает в небо. Отец теперь кажется маленьким. Он стоит неподвижно и, подняв голову, смотрит на кружащегося в воздухе сына.

И вдруг в мгновение всё исчезло. Нет отца. Нет цветущей поляны.

…Шаухал открыл глаза и почувствовал, что дрожит от холода. Одеяло сползло, а в комнате сквозняк.

Жаль, что такой хороший сон внезапно прервался.

Шаухал набросил на себя одеяло и снова закрыл глаза, надеясь опять увидеть отца. Но, увы, сон не возвращался. В голове вновь всё та же мысль: «Нет у меня отца. Отец убит. И никогда его не будет рядом со мной».

Там у матери, у Дзыцца?, под подушкой в ворохе отцовских писем хранится извещение о его смерти.

Дзыцца лежит неподвижно. Сердце Шаухала кольнула тревожная мысль: «Вдруг она умерла?» Он вскочил и босиком подбежал к постели матери, наклонился, прислушался — дышит или нет?

Мать дышала. Но дышала еле слышно. И казалось, что вот-вот она вздохнёт последний раз и навеки замолкнет. Болезнь совсем иссушила её, лицо бледное, глаза ввалились…

Мать прошептала:

— Ты что не спишь, сынок? Проснулся?

Шаухалу стало жалко мать. Хотелось сказать ей что-то хорошее, утешить и хоть на минуту облегчить её страдания.

На глаза матери навернулись слёзы: видно, поняла, о чём думает сын.

Между тем в комнатушке становилось всё светлее, а в окне чётко обозначились оголённые ветви яблони. Доносились голоса немцев.

Значит, начался день. В этот день, как и в любой другой, будут, наверно, огорчения и радости. Правда, теперь радостей ожидать трудно. Сейчас страшное время. Рядом, в селении, — ненавистные враги, фашисты. Они веселы. Им доставляет удовольствие топтать чужую землю, жить в чужих домах, есть чужой хлеб и мучить людей.

Шаухал оделся, взял с печи небольшой пучок соломы, настелил её в арчиты [1]. Носки давно уже порвались. Чтобы не вылезали пальцы, пришлось подвернуть носки под ступню.

Рваная телогрейка, широченные брюки, старая шапка… Надев этот наряд, Шаухал стал выглядеть старше.

— Иди, моё солнце… Только будь осторожен. Обходи стороной солдат, слышишь? — наказывала мать.

Шаухал должен был пробраться к тёте Рацца?, сестре матери. Об этом договорились ещё с вечера.

— Старайся, чтобы тебя никто не заметил…

— Хорошо, мама. Я быстро-быстро сбегаю.

В глазах матери нарастала тревога.

— Скажи тёте, сынок, что мне стало хуже. Пусть как-нибудь постарается и придёт.

Шаухал положил на табуретку возле кровати матери ломоть чурека:

— Поешь, мама… И не беспокойся за меня.

Мать ничего не ответила. Шаухал знал, что этот чурек так и останется нетронутым до его прихода.

«Скорее нужно привести тётю Рацца!» — подумал он.

На мощёной улице селения — суматоха. Улица загромождена чёрными и зелёными машинами. Рыча, проползают танки, оставляя шрамы на и без того разрыхлённой дороге.

До войны на этой улице редко можно было увидеть больше двух автомашин. Улица была тихой…

Около домов толпятся немцы — офицеры в высоких фуражках и солдаты в длинных шинелях. Проходить мимо фашистов опасно.

Шаухал перелез через плетень и пошёл огородами, а потом вдоль берега реки.

Он и до войны ходил этим путём, потому что здесь не было злых собак. Кроме того, это дорога к тёте или на мельницу, куда носили зерно. А теперь зерна-то и нет. Так что, если бы и не сожгли мельницу, мельник всё равно бы слонялся без работы.

По берегу Урсдо?на Шаухал добрался до середины села. Оглянулся. За рекой лентами протянулись окопы. Из них виднелись каски немецких солдат. Пулемёты направлены в сторону леса. Шаухал знает, что там, в лесу, — наши. Уже несколько раз они делали ночные вылазки, нападали на село. Кругом поднималась страшная трескотня. Приходилось с матерью прятаться в подвале. А по утрам немцы с мрачным видом подбирали трупы убитых.

Шаухал смотрел на лес и думал: «Наверно, партизаны видят меня в бинокли. Смотрят на меня и догадываются, с каким нетерпением я их жду. Конечно, они обязательно придут и освободят село. Только бы скорее! И опять будет хорошая жизнь, как до войны…»

Ббб-у-ум! — загрохотало где-то совсем близко.

Со страху Шаухал упал на землю, притаился. Через несколько минут осторожно поднял голову. На том берегу реки мчится легковая машина. С ходу — прямо в реку. И снова: б-у-ум! Брызги во все стороны! Вода взметнулась к небу!

Из машины выпрыгнули трое немцев. Кое-как выбрались из воды и спрятались за домом, стоявшим на самом берегу. Они что-то обсуждали, показывая пальцем на застрявшую посредине реки машину. Потом вынули бинокли и направили их в сторону леса. По ним оттуда бил миномёт.

Из переулка с шумом выкатила бричка. В бричке сидел старик и покрикивал на лошадей.

Вот он увидел фашистов, хотел повернуть обратно, натянул вожжи… Но уже поздно. Бричка продолжает катиться вперёд.

Немцы подбежали к старику, что-то кричат и всё показывают на застрявшую в реке машину.

Вновь взрыв. О крышу машины забарабанила галька. Немецкий офицер трясёт старика за плечи:

— Машин! Машин! Спасайт!

Бедный старик притворяется, что не понимает. Но, увидев под носом пистолет, машет рукой:

— Была не была!

И направил бричку в ледяную воду. С великим трудом ему удалось прикрепить цепь к оси брички, а кольцо забросить на крюк рядом с фарами.

— Нуа-а! — кричит старик на лошадей. — Эх, зарезал бы вас на поминки этих господ…

Конечно, последнюю фразу он бормочет по-осетински. Немцы не простили бы такого оскорбления.

Лошади рванули бричку, прошли несколько шагов и остановились.

— Нуа-а! Нуа! — кричит старик, хлещет лошадей кнутом, а они ни с места. Не под силу, видно, такой груз…

Старик обернулся, умоляюще посмотрел на немцев. А они грозят пистолетами.