Когда приходит ответ, стр. 55

Да, можно все-таки ввести мостиковые соединения в русло алгебры логики. Пока они рассматриваются в целом виде, они не представляют собой ни логической связи «и», ни логической связи «или». И не «и», и не «или», а какая-то смесь. Но эту смесь можно разделить. Разбить так на части, чтобы в каждой части остались только соединения последовательные или соединения параллельные.

— Разложение мостиков! — провозгласил Мартьянов и показал на бумажке, как это делается.

Стало быть, опять получаем те же логические «и» и «или». Умножение и сложение, выражаясь алгебраически. Логика сохранена. Мостики охвачены алгеброй.

Правда, здесь возникают свои трудности. Дополнительные символы, более сложная запись. Но главное-то найдено: выход из тупика. Мостики уже не угрожают опрокинуть теорию.

Вот что удалось ему, Мартьянову, выстроить за это время в подкрепление теории, в те часы, когда сидели они с Наташей вечерами дома по разным углам комнаты, чтобы не мешать друг другу. Ростовцев, конечно, поймет. Поймет и оценит последнюю находку Мартьянова.

А Ростовцев не выражал никакого восторга. Наклонился над исчерченной бумажкой и, запустив кончик карандаша в копну своих вьющихся волос, задумчиво им поскребывал.

— Как вам сказать… — протянул он неопределенно.

В другой бы раз Мартьянов так не оставил. В чем тут могут быть сомнения? Стал бы доказывать и доказывать. Но сегодня решил: «Пусть пока подумает, переварит». Сегодня Мартьянову нужно было поделиться другим.

— А вы знаете, как все это встречают?

И рассказал о том, что было у схемиста.

— Да уж, «распростертые объятья», — печально усмехнулся Ростовцев. — Вижу, бьетесь как рыба об лед.

Мартьянов рассмеялся торжествующе, словно имея какое-то преимущество перед собеседником.

— Не понимаю, что вас так веселит? — спросил Ростовцев.

— Имейте в виду, — сказал Мартьянов, — роль мученика идеи мне не к лицу. Оставьте уж это для сцены. Меня занимает другое…

И он заговорил о том, что пришло ему в голову на скамейке тихого бульвара.

— Вам известно, конечно, откуда это?.. Теория становится силой, когда овладевает массами. Помните?

— Да, я тоже занимался в политкружках, — ответил Ростовцев. — Но…

— Все мы занимаемся в кружках! — запальчиво перебил Мартьянов. — А когда доходит до дела, то забываем вдруг, что мы там узнали. Теория должна овладеть массами. А ведь это прямо нас касается.

— Какой же из этого урок?

— Довольно простой. Не играть в мировую скорбь. И постараться овладеть…

— …массами?

— Скажем точнее для нашего случая: овладеть умами, — пояснил Мартьянов.

Спокойный, невозмутимый Ростовцев с откровенным удивлением воззрился на него. Ну и неукротимый же этот Мартьянов!

8

Овладеть умами… Он старался каждому, кому только мог, внушить идеи нового метода. Не стеснялся упоминать и упоминать про алгебру логики где только можно. По всякому поводу, а иногда и без всякого повода. И те, кто помнил его еще по первым годам в Центрэнерго, тихонько посмеивались: «Ну, Мартьянов, известно, старый пионер-барабанщик!»

Он тащил всякого, кто имел неосторожность заговорить с ним на релейную тему, к доске, которую подвесил в лаборатории позади своего стола, с узким лоточком для мела и даже с губкой на шнурке. И выводил крупно заманчивые формулы. Так, он считал, агитация в пользу новой теории будет нагляднее.

Возле этой доски произносил он свои отрывистые речи-команды перед сотрудниками лаборатории, пытаясь заразить их пафосом математического мышления. Лабораторная молодежь жадно глотала слова теории, не умея еще как следует различать вкус ее приемов. Володя-теоретик неизменно был тут же, стараясь находиться поближе к доске и показывая своими вопросами собственную осведомленность.

— А помните, Григорий Иванович, — сказал он с великолепной скромностью, — как мы с вами со свечкой у доски, там в войну?

«Мы с вами…» — и на том спасибо.

А Вадим Карпенко по-прежнему ни о чем не спрашивает. Постоит, послушает… и отойдет под каким-нибудь предлогом. Ведь все это с теорией не включено в план. Значит, и не обязательно. И, значит, не слишком серьезно. Вадим всячески старался это подчеркнуть. Говорят, он все захаживает в лабораторию номер девять. Мартьянов отгонял эти мысли, занятый тем, что он называл…

Овладеть умами… Он печатал в научных журналах свои статьи. О принципах релейной алгебры. О методике таблиц включения. О предлагаемой символике мостиковых соединений. О не решенных еще проблемах новой теории. Страницы печати — самое широкое поле, чтобы воздействовать на умы. Если, конечно, эти страницы не перелистывают просто, не читая.

Иногда ему приходилось встречать требования. Какой-нибудь ученый консультант редакции спрашивал: «А где же библиография к статье?» Ему, консультанту, непременно хотелось, чтобы были ссылки: из каких источников взято. Но какие же ссылки, если Мартьянов рассказывал, к примеру, о том, что только что родилось за его письменным столом? «Откуда взято?..» Есть ученые люди со званиями и степенями, которые только тем и существуют в науке, что создают труды, вполне отвечающие на требование «откуда взято». По способу «рекле», как говорят в лабораториях. Режу — клею. Мартьянову бывало трудно доказать, что иногда можно и без ссылок.

Он ждал откликов: кто же клюнет на его удочки, заброшенные в море печатных сообщений?

— А что же твой друг Баскин? — спрашивала с невинным видом Наташа.

Инженер Баскин из Харькова. Раньше он не пропускал ни одной мартьяновской статьи. И тотчас же печатал где-нибудь уничтожающий ответ. Но Баскин что-то молчит. С тех пор как в грозное лето сорок второго они столкнулись случайно в казанской эвакуации, в коридоре университета, — с тех пор о Баскине ни слуху ни духу. Пропал Баскин. Уж не случилось ли с ним чего? Но что гадать! У Мартьянова и без того достаточно забот.

Овладеть умами… Он разъезжал по городам со своим толстым, заслуженным портфелем и с путевкой в кармане — лектор Общества по распространению знаний.

Столько лет отнимала война простые человеческие радости, что сейчас множество людей остро почувствовали, что это значит, когда можно собраться в чистом, освещенном зале, спокойно слушать — о завоеваниях разума, об открытиях науки. Сотни и сотни лекторов, представителей разных наук, со званием и без званий, умеющих читать лекции и умеющих читать только по бумажке, каждый день, каждый вечер, в клубах, во Дворцах культуры, в библиотеках, а то и прямо в служебном помещении или в громадном цехе, в проходе между станками обращались к многолюдным аудиториям, стараясь утолить эту всеобщую пробудившуюся с особой силой жажду знаний.

Мартьянов стал активнейшим членом этого общества. Он не отказывался ни от какой аудитории (лишь бы она была из инженеров, электриков), ни от какой трудной или дальней поездки. Он садился налегке в кабину самолета и уже через несколько часов поднимался на кафедру, чтобы начать словами: «Современное развитие автоматики и телемеханики…» Иного способа передвижения на дальние расстояния он теперь, после войны, не признавал. Как, представитель самой новейшей передовой науки и вдруг тащится по-дедовски, трясясь по шпалам! Из кабины самолета, между прочим, и глядишь на все как-то иначе… и на то, что тебя ожидает, твою теорию.

Лекции свои он тоже всегда обставлял по-современному. Диаграммы и схемы по стенкам. Со дна портфеля извлекал он портативный проекционный фонарь с набором диапозитивов — вещь еще очень редкая для путешествующих докладчиков. Каждый из слушателей должен был ощущать эту серьезную, несколько торжественную обстановку, как бы пришедшую сюда к ним из мира ученых заседаний. А волшебный фонарь, конечно, производил волшебное впечатление.

Мартьянов рассказывал о последних достижениях автоматики и телемеханики, о головокружительных перспективах, какие открывают эти науки. И непременно где-то сворачивал на свою теорию. Говорил об удивительной алгебре, о логике, таящейся в узлах и линиях релейных схем. О том, какой мощный, красивый научный метод из этого вырастает. Он даже забывал свои ужасные «следовательно», «отсюда имеем» и начинал говорить языком страстной веры и убежденности.