«Из пламя и света» (с иллюстрациями), стр. 4

Кабинетом Юрия Петровича называлась пустая комната с широким диваном, где жил его отец, приезжавший к ним всегда нежданно. Там сохранялся запах ароматного табака и отцовских духов.

Наверху жили они с Христиной Осиповной. И пустовала соседняя комната — в ожидании будущего гувернера.

Была одна дверь в доме, перед которой Миша останавливался с волнением. Эта комната, притягивавшая и пугавшая его, таила в себе какое-то печальное очарование… Ее большое окно было снаружи наполовину затенено ветками старой липы, отчего даже в самые яркие летние дни в ней сохранялся зеленоватый сумрак.

Небольшое фортепьяно стояло посередине. Над ним, против входа, висел портрет, писанный красками. Прямо на входившего Мишеньку смотрели большие темные глаза.

Перед этим портретом бабушка всегда ставила свежие цветы.

Мишенька усаживался на табуретку перед фортепьяно и начинал упорно вспоминать о «непонятном», связанном с образом матери, стараясь собрать воедино обрывки своих воспоминаний.

…Вот он, еще совсем маленький, сидит на высоком стульчике перед огнем, ярко и весело пылающим в камине, размахивает какой-то игрушкой и смотрит на свою мать, которая ходит по огромной комнате взад и вперед, заложив руки за спину.

Лицо ее заплакано, и в одной руке зажат платочек, которым она только что вытирала глаза. А бабушка, стоя спиной к Мишеньке и глядя в окно, сердито говорит что-то.

Потом в памяти его смутно вставал не похожий на другие, странно короткий день, когда он видел свою мать в последний раз. Он даже не мог бы с точностью сказать — день это был, или ночь, или вечер. В комнате горели свечи, были задернуты окна и завешены зеркала…

Его отец с необычайно белым, но, как всегда, красивым лицом взял его на руки и сказал глухо:

— Простись с матерью, Мишель!

Он наклонился и поцеловал холодное лицо, окруженное цветами. Что-то сжало ему горло, и он громко закричал.

— Унесите ребенка! — сказала тихо бабушка.

Кто-то взял его на руки и унес.

А потом большой дом, где все они жили, сломали. Он наблюдал за его постепенным исчезновением из окошка какого-то другого, как будто вот этого дома… Потом часто спорили бабушка и отец… И начались эти горькие разлуки с отцом, каждый раз разрывавшие его маленькое сердце, только начинающее жить.

Он любил своего молчаливого красивого отца. Он любил бабушку, Христину Осиповну, и Настю, и Ивашку тоже.

Но совсем другие чувства испытывал он к мсье Леви, к старосте (новый староста, заменивший прогнанного бабушкой, оказался не лучше старого) и к Дарье Григорьевне.

Мсье Леви он очень боялся. Стоило этому неумолимому доктору обратить на него свои большие очки, за которыми скрывались глаза, как Мишенькина душа стремглав убегала в пятки.

Староста вызывал в нем негодование с тех пор, как Миша узнал, что это по его приказанию наказывают в сарае «людей». Услыхав однажды, как он крикнул кому-то с крыльца: «Ступай в сарай! Я сейчас приду!» — Миша бросился прямо на огромного, толстого старосту, сжав кулачки, за что и был посажен Христиной Осиповной на полчаса на стул.

Но хуже всех была ключница Дарья Григорьевна.

— Людей надобно в страхе держать, — говорила она наставительно. — И учить их. Нешто можно людям волю давать? Их беспременно сечь надо…

Услышав это, Миша так громко начинал кричать:

«Уйди!» — что Дарье Григорьевне приходилось в конце концов уходить в буфетную.

А совсем поздно, когда Мишенька засыпал, прибегала Настя и, плача, тихонько целовала его.

— Господи, господи! Дай ты ему вырасти поскорее, этот нас в обиду не даст!

Он очень жалел тогда Настю.

В играх с товарищами он требовал беспрекословного подчинения, был вспыльчив и легко мог обидеть.

А обидев, пугался того, что совершил, и какая-то особая жалость делала его несчастным.

Однажды он больно ударил Ивашку деревянной саблей. Ивашка негромко заплакал, потирая ушибленное место.

Тогда он быстро протянул ему свое оружие.

— Ударь меня, — сказал он твердо. — Ударь так же, как я.

Ивашка посмотрел по сторонам и, убедившись в том, что их никто не видит, взял саблю и ударил. Миша сжал зубы, потер, в свою очередь, больное место и уже весело сказал:

— Ну, теперь опять давай драться, только без всего: одними кулаками.

А в другой раз он обидел Христину Осиповну.

Христина Осиповна была очень чувствительного нрава. В ящике ее комода, украшенного потемневшими портретами родителей и трех теток «aus Hannower», [3] хранилась толстая книга под названием «История девицы Матильды».

Трогательную судьбу девицы Матильды Христина Осиповна рассказывала по вечерам Насте, в определенных местах неизменно вздыхая и в определенных местах поднося платок к глазам.

— И тогда фрейлен Матильда, — заканчивала она обыкновенно свой рассказ, — осталась, как я, совсем, совсем один за весь белый свет!

Однажды в теплый августовский вечер Христина Осиповна читала по обыкновению свою книгу, сидя на садовой скамейке, в то время как Миша настоятельно требовал, чтобы она пошла с ним к пруду, где они бывали в жаркие дни. Христина Осиповна отказалась туда идти. Тогда он рассердился и ударил по ее любимой книге, разорвав от края до края страницу из жизни девицы Матильды.

Бедная немка всплеснула руками, глядя с ужасом на испорченную книгу.

— О Мишенка! — горестно сказала она. И что-то задрожало в ее голосе: — Du bist ein boser Knabe! [4]

Он посмотрел на оторванный кусок страницы, на огорченное лицо Христины Осиповны, на глаза ее, в которых стояли слезы обиды… Что-то сжало ему горло, смуглое лицо побледнело, и он заплакал, уткнувшись носом в серую, в крупную рыжую клетку юбку Христины Осиповны.

Она испугалась и поспешила утешить его, стараясь поднять его голову.

— Ну, довольно, Мишенка, — повторила она. — Ты карош, ты больше не будешь.

В полном согласии, держась за руки, явились они с Христиной Осиповной домой, когда в столовой уже зажигали свечи, а бабушка раскладывала свой вечерний пасьянс.

ГЛАВА 6

Ивашка третий день не приходил. Миша хотел спросить о нем у Макара-столяра, Ивашкиного дяди, который часто делал для него что-нибудь интересное: то лодочку с маленькими веслами, то санки, то деревянное ружье. Но дядя Макар тоже что-то давно не появлялся.

В самую жару, когда все отдыхали после обеда, Миша осторожно вышел из дому и, миновав парк, побежал на деревню.

Дверь Ивашкиной избы была открыта. Миша перешагнул порог и замер. Духота в избе была такая, точно оттуда вышел весь воздух. Стаи мух носились над столом и бились в стекла низеньких окошек. Ивашка хлебал ложкой квас из деревянной миски, стоявшей на столе, а седой дед с ложкой в руке сидел неподвижно, опустив белую голову.

— Ивашка! — окликнул Миша с порога. — Ты что не приходишь?

Товарищ его игр, встав с лавки, медленно подошел к нему. Мише показалось, что у него стали другая походка и другое лицо…

— Дядю Макара у нас староста продал, — тихо сказал он. — Вон дедушка плачет.

Ивашка тихонько всхлипнул и вытер глаза рукавом.

— Как продал? — испуганно переспросил Миша.

— Как всех продают… Одни мы теперь с дедушкой-то. За недоимки староста запродал, — угрюмо пояснил Ивашка.

Миша растерянно окинул взглядом все жилище Ивашки: маленькие окошки, закопченные стены. В углу еще лежали на полу стружки — следы работы дяди Макара. Потом посмотрел на старого деда и медленно побрел домой, чувствуя, что он в чем-то виноват перед своим другом, глубоко и непоправимо.

В этот вечер он долго сидел молча в любимом углу — в столовой на ковре. Потом поднял на бабушку большие темные глаза и тихо спросил:

— Бабушка, а меня тоже староста может продать?

Бабушка выронила из рук карты. Мсье Леви закашлялся и поправил очки, а Христина Осиповна так быстро опустилась на стул около двери, точно у нее вдруг отнялись обе ноги.