Рожденные в раю, стр. 1

Ник Саган

Рожденные в раю

ПРОЛОГ

Комната была белой, стерильной и жутковатой. Он прекрасно понимал, что это последняя комната в его жизни. Точнее, знал это наверняка.

Он и без того уже плохо видел, а флуоресцентная лампа над головой давала мало света, поэтому он мог разглядеть только плакат на противоположной стене, изображавший разную степень боли. Рисованные лица располагались одно рядом с другим, и лишь одно из них – крайнее слева – было спокойного розового цвета, и только оно одно улыбалось с довольным видом. В верхней части плаката он видел вопрос: «Насколько сильна ваша боль?» – а под каждым рисунком написан был ответ. Под этим розовощеким лицом был ответ «ноль», а рядом с нолем было написано: «никакой боли». Но справа от улыбающейся физиономии шла целая галерея хмурых страдающих лиц в порядке возрастания мучений. Они носили номера от одного до десяти, последний, «боль сильнее, чем вы можете представить», получился скорее убогой пародией на мучения – красное лицо берсерка, искаженное воплем страдания. Он с отвращением посмотрел на это лицо, он его ненавидел, казалось, последние несколько недель оно просто издевалось над ним. Да и сам плакат казался ему насмешкой, потому что «боль сильнее, чем вы можете представить» становится реальной, когда она к вам приходит. И тогда ей подойдет другое определение: «о Господи, нет». Вот так просто. Можно пережить это снова и снова, боль становится все страшнее, и по сравнению с ней предыдущая кажется блаженством. Номер десять не имеет пределов, ни одиннадцать, ни двенадцать не могут завершить этот бесконечный ряд. Эта яма бездонна. Теперь он знал это на собственном опыте.

Он посмотрел на темно-зеленое лицо, первый шаг к аду, номер один, – всего лишь немного напряженный, нервный взгляд. Всем своим видом он будто говорил вам: «Я не улыбаюсь, как мой жизнерадостный сосед слева, я беспокоюсь о своем самочувствии. Мне ведь не станет хуже?» Он ясно помнил свои ощущения в начале болезни. Тогда он еще верил в медицину, верил, что они найдут одиннадцатичасовую вакцину. Насколько плохо будет мне к тому моменту, когда они смогут меня вылечить? Он и представить себе не мог, насколько плохо может быть. Зачем эти иллюзии? У зеленой физиономии еще теплилась надежда в невидящих нарисованных глазах, уходящие иллюзии еще можно было прочитать на ее двухмерном изображении. Он почувствовал, что ненавидит его больше, чем краснолицего, ненавидит за то, что зеленому предстоит пройти через все цвета радуги и дойти до красного, ненавидит, потому что в нем он узнавал свою глупую судьбу. Хуже того, он и сам себя ненавидел за это чувство, испытывая мучительную скорбь о том энергичном, беспечном человеке, каким он был когда-то, о человеке, которого, казалось, никогда не сможет коснуться болезнь, которому не суждено пройти сквозь все круги ада, уготовленные людям страшным недугом.

Когда у него поднималась температура, он хватался за живот, отзывавшийся резкой болью. Уж не проглотил ли он саму смерть? Как сильно вцепилась болезнь в его тело. Как все это несправедливо. Он должен был прожить долгую и счастливую жизнь, а вместо этого заполучил болезнь, которая убьет не только его, но и всех, кого он знает и любит, да и всех остальных тоже. Черная напасть сотрет с лица Земли все человечество, сделав это с помощью мелких микробов. Он чувствовал себя Гулливером, плененным лилипутами. Эти лилипуты не признавали его ценности, не желали использовать великана для защиты своих земель. Напротив, они были намерены полностью его уничтожить, поглотить, спалить дотла его мечты и надежды.

Когда боль немного отпускала, усиливалась тошнота, и наоборот. Минуты покоя выпадали так же редко, как самородки в угольной руде, эти минуты для него были куда ценнее золота. В такие моменты райского блаженства слезы текли у него по щекам, он оплакивал то ли свои утраченные надежды, то ли будущее своей жены, то ли весь мир. Он и сам не мог бы сказать, о чем эти слезы. Ему не хотелось думать о себе, как о человеке, потерявшем мужество, и он предпочитал полагать, что плачет от радости, встретив оазис в пустыне болезни. Когда боль и дурнота возвращались, оазис исчезал, будто его и не было, и ему казалось, что это всего лишь мираж.

– Это не на самом деле, – бормотал он, и горло саднило от засохшей слизи.

– О чем ты говоришь, милый? – спросила она, промокая его лоб прохладным компрессом.

«Когда она пришла?» – он не помнил этого.

– Милосердие… – произнес он, или ему это только показалось. Вирусный геном не знает милосердия. – Как у тебя дела? – спросил он, моргая. – Ты настоящая?

– Конечно, настоящая.

Он взял ее руку, сжал, как только мог, потом кивнул, закрыл глаза.

– Я так много сплю, что уже не понимаю, что реально, а что нет. Я видел тебя во сне, но… ты не была… это было…

Она велела ему молчать, и он снова кивнул, глубоко вздохнул и закашлялся, ему пришлось перевернуться на бок и свернуться клубочком. Она гладила его волосы, спросила, не позвать ли сестру. Он не ответил. Он подумал о ребенке, которого они так хотели, о том, как бы они жили втроем, как заботились бы о нем. Или о ней. Он был бы только рад, если бы родилась девочка. Если бы он жил в те времена, когда надежды стать отцом, добиться успеха и жить до глубокой старости еще имели смысл. Но судьба забросила его в эпоху неуверенности и страха, когда технологии меркнут перед лицом враждебного мира, сметающего все живое, планету потрясают бесконечные забастовки, бедность и болезни, и Черная напасть среди них – самая жестокая и, без сомнения, последняя. Но именно в этом мире он нашел свою истинную любовь, чудный нежный цветок, за который он был готов сражаться и умереть. Он встретил женщину, которая не только находилась с ним рядом в его последние дни, но помогала ему превозмогать боль, слабость и страх болезни, и ее присутствие делало последние минуты его жизни драгоценными. Он был безгранично благодарен судьбе, пославшей ему эту женщину, несмотря на то, что жить ему осталось так немного.

Он попытался сесть – не получилось, он попробовал еще раз. Откинул голову на подушку и смотрел на нее. Его переполняла любовь к ней, настолько, что он не чувствовал стыда за то, что она видит его в таком состоянии, только жалел, что не может собраться с силами и придать лицу мужественное выражение, чтобы причинять ей меньше страданий. Хотел обнять ее, погладить ее волосы, успокоить.

И почему он заболел первым? Когда он умрет, ей станет легче. Конечно, она будет скорбеть по нему, но при этом почувствует облегчение. Он мог бы убить себя, чтобы приблизить тот день. Но она не простит ему этого. Ее тоже ожидает больничная койка в ближайшем будущем. Она тоже скоро умрет, они оба это знали, поэтому она хотела быть с ним все оставшееся им время.

– Кто будет о тебе заботиться, когда я умру? – спросил он.

Она пожала плечами:

– Не думай об этом.

– Несправедливо, что ты обо мне заботишься, а тебе предстоит то же, только некому будет сидеть рядом с тобой.

– Отдыхай.

– Что ты делала сегодня?

– Ничего, – ответила она. – Я прождала там три часа, а они даже не вышли к нам. Мы скандировали, умоляли, упрашивали. Они не появились, мы стояли и смотрели через забор.

– Как дети у витрины кондитерской.

– Точно.

– Вот гнусные ублюдки, – возмутился он. – Не ходи туда больше.

– Но, милый, я должна, – со вздохом возразила она. – Они обязаны узнать, что наша жизнь – ценность.

– Это не так.

– Тогда они должны знать, что мы серьезно настроены. Я пыталась их уговорить, пыталась подкупить. – Она тряхнула головой. – Но всякий раз, когда я прихожу, меня не пускают. Они повторяют, что мы поставлены на очередь и нас вызовут, когда она подойдет.